При советской власти

Ерошкин Юрий

11

Арест для Митричева был как гром среди ясного неба. Спросонок он даже не понял, что от него хочет этот вислоусый сержант и почему он должен куда-то идти? А когда понял, опешил от удивления: с какими такими врагами он вступил в сговор? Немцами что ли? Да вы что там все с ума посходили? Однако сержант не расположен был вступать с ним в продолжительные беседы. Он направил на него автомат и сказал, чтобы лейтенант не делал резких движений.

Выходя из хаты, Митричев увидел испуганное лицо пани Кристины,

как-то виновато улыбнулся ей и пожал плечами.

Ещё только начинало светать, все в полку, кроме часовых, спали Митричев пожалел, что рядом нет Женьки Пухова, он бы сейчас враз поставил на место этих зарвавшихся смершевцев. Надо же чего придумали, он – враг! Впрочем, скорее всего это какое-то недоразумение, которое быстро разъяснится.

Митичева привели в то самое кирпичное одноэтажное здание, где ещё совсем недавно проходил вечер так называемой советско-польской дружбы, закончившейся грандиозной дракой между «друзьями». Здесь в этом здании находился особый отдел, занимая небольшое помещение, куда и привёл вислоусый сержант Митричева.

Только усевшись напротив холёного майора (их разделял массивный стол, с включённой ещё лампой под синим абажуром) Митричев вдруг вспомнил, как пани Кристина сказала ему, что он, мол, свой. Тогда он не придал этому никакого значения. А теперь задумался: свой для кого? Для того пана Мариуша, который собирался его пристрелить? Но откуда же СМЕРШ узнал об этом? Эх да, тень, мелькнувшая за окном… Наверно, это был сержант, что сидел теперь сбоку от Митричева с автоматом наперевес. Конечно, он, не майор же прятался среди кустов!

Да, невесело подумал Митричев, иди теперь объясни, как всё было на самом деле. Спросят: а почему же ты тревогу не поднял, не попытался задержать этого поляка? Потому что ты для них свой? Во попал-то!

– Ну, так что молчишь, лейтенант? – почти весело спросил майор, развалившись на стуле с удобной полукруглой спинкой.

Через распахнутое за его спиной окно в комнату влетал свежий предутренний ветерок, слегка колыхавший закрывавшие пол-окна холщовые занавески. И вдруг над занавеской этой взметнулась чья-то рука с зажатой в ней гранатой на длинной ручке.

– Ложись! – успел крикнуть Митричев, падая на дощатый пол, и тотчас же раздался взрыв.

Первые несколько дней он ничего не слышал. Видел только, как врачи раскрывают рты, разговаривают, но о чём они говорят, не слышал, а читать по губам он не умел. Мысли, словно тяжёлые камни, нехотя переваливались в голове, и это причиняло ему нестерпимые боли. И тогда Митричев начинал стонать. Симпатичная медсестра тотчас делала ему укол, и он засыпал. Лишь на шестые сутки слух стал постепенно возвращаться к нему.

А окончательно начинавшую серьёзно надоедать тишину эту расколол, ворвавшийся в палату Женька Пухов.

Ворох новостей, обрушенных на него приятелем,

настолько утомил Гришу, что голова его несчастная вновь разболелась не на шутку и, казалось, готова была треснуть, как спелый арбуз. А Женька всё говорил и говорил, при этом пристально глядя на Митричева. И вдруг спросил, чуть понизив голос:

– Ты как у особиста оказался-то?

Гриша, несмотря на жуткую головную боль, понял, что с Женькой нельзя теперь же не объяснится. Он прошептал одними губами:

– Наклонись, – и когда Женька приблизил своё ухо к губам Митричева, поведал ему в двух словах – на длительные объяснения у него всё равно не хватило бы сил, – о своём неожиданном аресте и по какой причине нелепой он произошёл. С трудом заканчивая свой короткий рассказ, откинулся на подушку и закрыл глаза.

– Вот это да, – присвистнул Пухов.

А симпатичная медсестра, заметив состояние Митричева, погнала Женьку из палаты. Но в дверях он, что-то шепнув медсестре, всё-таки вернулся к койке Митричева и негромко сказал:

– Майор тот погиб, как и сержант.

Выпроводив, наконец, назойливого посетителя, медсестра предупредительно задёрнула занавески: резкий свет Митричев воспринимал пока что весьма болезненно, а койка его как раз стояла у самого окна.

Но на этом Митричева в покое не оставили. Осматривавший его врач, пожилой, с утомлёнными глазами сказал, что его хочет видеть некий подполковник, прибывший из штаба дивизии. А на умоляющий взгляд Гриши только развел руками: не может он этого запретить.

И через минуту в палату стремительно вошёл невысокий человек с накинутом на широкие плечи белом халате, развевавшимся, словно бурка на скачущим во весь опор всаднике.

Подойдя к койке Митричева, он придвинул стул к самому её изголовью и, усевшись, спросил, глядя на Гришу серо-голубыми с весёлым прищуром глазами:

– Как себя чувствуешь, лейтенант?

Митричев собрался было бодренько отрапортовать, что всё отлично, иду на поправку, но быстро сообразил, что делать этого не следует. Подполковник-то, как он сразу догадался, из особого отдела, наверно, начальник погибшего майора, а стало быть, опять будет его во враги записывать. Так что пока лучше всего было хворым прикинуться.

– Голова, – прошептал он и поморщился.

– Знаю, контузия у тебя серьёзная. Но ты уж потерпи, я не долго буду тебя мучить. Как там у вас всё случилось-то, помнишь?

Митричев сдвинул на оцарапанной переносице обожжённые брови, лоб наморщил – как бы задумался. Отсутствием памяти он не страдал, до определённого момента, а именно до взрыва гранаты всё помнил хорошо. Но зачем подполковнику знать об этом?

Помолчав с минуту, Митричев рассказал о произошедших в то роковое утро событиях, умолчав, разумеется, почему он сам оказался у особистов.