При свете дня
Шрифт:
Анадысь на дворе
Чтой-то грохотало,
А как вышел я на двор
Оно перестало...
У-у-у, у-у-у...
Девочка задремала, затем проснулась, заплакала было, но, опять увидев в поле своего зрения то же лицо, пристально и упорно стала в него вглядываться, и при этом ее взгляд выражал такой, казалось, ясный и глубокий ум, такую, казалось, сосредоточенную мысль, что Слепцову, растроганному и пораженному, на мгновение представилось, что она все знает о нем и видит его насквозь. И лишь когда она снова беззубо и розово улыбнулась, он как бы опомнился от своей
– Девочка. Девочка. Маленькая девочка.
И он подумал, что маленькие девочки приятнее и нежнее мальчиков, - у него-то самого было двое мальчишек, и он относился к ним с нарочитой грубоватостью, чтобы "не мягчели зря". А с девочкой он был бы гораздо ласковее. Он не мог бы быть с ней грубым, думал он теперь.
"Мамка" все не приходила. Девочка лежала спокойно, с открытыми глазами.
– Какая ты будешь?
– спросил Слепцов.
– Скажи, пожалуйста.
– Он вскинул вверх глаза, посмотрел на портреты знаменитых женщин и, сделав движение подбородком к строгому лицу Марии Кюри, спросил: - Вот такая, как эта?
– Он сделал такое же движение подбородком по направлению ко второму портрету и опять спросил: - Или же вот как та?.. Скажи. Чего же ты не говоришь? Не тушуйся, девочка. Маленькая девочка.
Но вот брякнул замок, звякнула цепочка, стукнула дверь, застучали каблучки.
– Вот и мамка твоя, - сказал Слепцов и посмотрел на дверь, заранее ухмыляясь.
Но когда дверь открылась, вошла совсем не "мамка", а она, Ольга Петровна Нечаева, - рослая, светловолосая, несколько полная, стремительная, будто летящая. Слепцов сразу узнал ее по десятку фотографий, бывших всегда при комбате, а теперь лежавших у Слепцова в нагрудном кармане. Не имея возможности встать - рука была занята, кресло было низкое и глубокое, - Слепцов только смотрел на нее и ничего не мог сказать дрожащими губами.
4
Ольга Петровна остолбенела при виде девочки на руках у чужого человека, но именно то, что незнакомец держал малютку на руках (девочка пускала пузыри и хватала его за подбородок), немного успокоило Ольгу Петровну: вор вряд ли стал бы нянчить младенца в чужой квартире. Ольга Петровна решила, что незнакомец - односельчанин или приятель Паши. Однако он был человеком с улицы и поэтому никак не годился в няньки по санитарно-гигиеническим соображениям. Поэтому она подбежала к нему, довольно резким движением отняла у него ребенка и недовольно спросила:
– Где Паша?
Слепцов встал с кресла. Он стоял очень сконфуженный, как будто в чем-то виноватый.
– Мамка ее?
– переспросил он.
– Она в очереди. Хлеб получает... Здравствуйте, Ольга Петровна. Я Андрей Слепцов. Вы, может, знаете... Может, слышали... верней, читали мою фамилию...
– Как читала? Где читала?
– недоуменно спросила Ольга Петровна, тем временем быстро закутав ребенка и положив его на подушку, которую ради этого взяла с изголовья Юриной постели и кинула на кровать плашмя.
– Я по поручению моего командира. Виталия Николаевича Нечаева... прибыл из Сибири. Как обещал ему. Хотя поздненько, но прибыл. Раньше никак не мог, уж извините, долго после ранения лечился...
Ольга Петровна замерла над ребенком, потом выпрямилась, обернулась и медленно пошла к Слепцову. Он тоже сделал шаг ей навстречу. В глазах у нее был испуг - вероятно, оттого, что солдат говорил о ее муже, как о живом, как о где-то существующем. Потом она вдруг непривычно для себя засуетилась, заволновалась.
– Садитесь, садитесь, - сказала она.
– Да, да... Превосходно... Я сейчас... Минуточку.
Она вышла будто бы по хозяйству, а на самом деле для того, чтобы постоять в одиночестве, отдышаться, прийти в себя. В то же время она, несмотря на свое внезапное волнение, продолжала механически делать свои обыденные дела и находила в этом некое успокоение. Она сняла через голову и повесила в шкаф на плечики свое платье и вместо него надела, сняв с соседних плечиков, пестрый халат с короткими рукавами. Затем она пошла в кухню, зажгла керосинку и поставила на нее эмалированный чайник. Сменила заварку в фаянсовом чайнике. Сложила в миску грязные стаканы для мытья.
Понемногу она успокоилась. Когда в коридоре позвонил телефон, она пошла к нему уже своей обычной, быстрой, будто летящей походкой, несколько преувеличенно самоуверенной, и в трубку говорила уже с полным самообладанием, с обыкновенными своими чуть насмешливыми в конце фразы интонациями, придающими ее разговору своеобразную прелесть.
– Да, да. Кормлю ребенка, - сказала она.
– Нельзя ли наш разговор отложить на завтра? У меня тут гости. Значит, сегодня меня в институте не ждите, хорошо? До завтра.
Положив трубку, она постояла с минуту неподвижно и с досадой отметила, что ей трудно вернуться обратно в столовую, к однорукому солдату. Она упрямо мотнула подбородком и пошла в столовую.
– Садитесь, - сказала она с оттенком приказания в голосе, застав Слепцова на прежнем месте посреди комнаты. Ее взгляд упал на мясо и рыбу, по-прежнему лежавшие на краешке стола, и она, улыбнувшись без нужды, а только так, для того чтобы имитировать непринужденный разговор, добавила: - Вижу, вы тут уже успели позавтракать.
– Да, мы тут вместе с Юрой, - пробормотал Слепцов сконфуженно, и в его глазах пробежало выражение жалости, почему-то кольнувшее Ольгу Петровну, как упрек.
Она сказала деловито:
– Значит, вы говорите, что Виталий Николаевич...
Лицо Слепцова сразу стало просветленным и торжественным.
– Да, - сказал он.
– Он скончался на моих руках и просил... поручил мне... я ему дал слово. И вот я прибыл.
Ольга Петровна быстро закивала головой. Она с ужасом чувствовала, как ею опять овладевает непривычная для нее суетливость и разорванность сознания. Она с беспокойством покосилась на девочку. Та лежала молча, глядя в потолок с сосредоточенным, задумчивым видом. От девочки Ольга Петровна быстро перевела взгляд на солдата - солдат был точно так же сосредоточен и задумчив. Ольга Петровна села на тот стул, на котором утром сидел Юра, - между девочкой и солдатом, - положила на стол крест-накрест свои белые полные руки с золотистыми волосиками и сказала: