Приди, сладкая смерть
Шрифт:
— Причем я тебе вот что скажу: дай такому вот бездомному этот самый дом, так он тебе его в первый же день спалит. А почему? Да потому, что он не выдерживает в доме-то. Так что пусть мне не говорят о бедных бездомных. Потому что раньше просто говорили «бомж». Бомж, он ни в каком определенном месте жительства быть не желает, он любит спать где погрязнее. И никакой крыши над головой он на самом деле не хочет. Так почему это я не должен говорить «бомж»?
— Да кто тебе не дает, говори себе спокойно «бомж».
— Я и говорю.
На мгновение Бреннеру
— И я еще вот что скажу. Это все из-за того, что сегодня люди не решаются говорить то, что думают.
— Но ты-то все время говоришь.
— Я-то всегда говорю. — Шимпль решил, что это комплимент, и продолжил свою болтовню с еще большим воодушевлением. Он объяснил Бреннеру, что бродяги бывают разных типов. Как будто Бреннер и сам не знал. Как будто Бреннеру не приходилось подбирать с улицы по нескольку бомжей в день. Но Шимпль тщательно делил их на разряды, как коллекционер бабочек. В зависимости от того, у кого какая причина: неблагополучная семья, неблагоприятный развод, неблагополучный характер, неблагоприятные обстоятельства.
Бреннер прямо даже обрадовался, увидев впереди вокзал Франца-Иосифа. Почуяв свободу, на последнем светофоре он рванул на красный, несмотря ни на какие «б». Как суматошные водители, проспавшие зеленый и трогающиеся с места только на красный.
— Б! — истошно заорал Шимпль, потому что он устроил свою жизнь очень разумно и никак не хотел мириться с тем, что Бреннер может его ненароком и под грузовик подставить.
А там, глядишь, размозжишь долю головного мозга, черепно-мозговая травма, потом расторможенность и сексуальный маньяк, а потом развод по его вине, вот тебе и бомж. Все это мы уже проходили!
Но, слава богу, сейчас уже не оставалось времени на то, чтобы это обсуждать.
Потому как начальник вокзала уже подавал им знаки. Старый такой железнодорожник, с зубами как у того французского актера. Обычно меня тошнит от французских фильмов, они там все время минут по десять молчат. Но вот этот был хорош, он все дона Камилло играл, а улыбочка — ну просто лошадиная.
Но начальник вокзала не улыбался, он был очень удивлен и спросил:
— А вы-то что здесь делаете?
— Нам позвонили из камеры хранения. У вас опять бомж в ячейке заперт.
— Это не из камеры хранения. Я сам звонил, минут пятнадцать назад! Теперь чуть не каждый день такое бывает, мальчишки хулиганят и бомжей в ячейках запирают.
— Запирают! Не смешите меня, — запротестовал Шимпль. — Да они сами в ячейки ложатся. Это для них дешевый ночлег.
— Но запирать-то они сами себя не запирают, — срезал железнодорожник Шимпля.
— В некоторых странах теперь уже и автоматических камер хранения нет: боятся взрывов, — все еще не унимался Шимпль. — И у нас скоро тоже ни одной не останется, потому что все их перестроят в спальни и откроют отель для господ Бездомных.
Вот тут уж Бреннер не выдержал, стыдно ему сделалось, и он сказал железнодорожнику, с зубами как у дона Камилло:
— Этим соплякам развлечение за двадцать шиллингов, а такой вот бедолага сколько часов смертельный страх испытывает.
— Обычно кто-нибудь из моих людей слышит, как он стучит, и сразу же его выпускает. Тогда ничего страшного. Но сегодняшний просто едва жив был. От страха наложил полные штаны.
— Приятного аппетита, — опять подал голос Шимпль. — Ну и где же он сейчас?
— Вот поэтому я и удивился.
И начальник вокзала как-то смущенно посмотрел на Бреннера. Железнодорожник с лошадиным лицом и в самом деле теперь вдруг сделался немногословным, как французский фильм.
— Что значит «удивились»? — захотел узнать Шимпль.
— Я удивляюсь, что вы-то здесь делаете. Союз спасения его уже пять минут как забрал.
— Что значит «Союз спасения»?
— Ну, Союз спасения, он и есть Союз спасения.
— Хорошо, а вы что, им тоже позвонили?
— Да нет.
— Что значит «да нет»?
Вот видишь, это пример того, о чем я всегда говорил — Шимплю бы надо быть переводчиком или там профессором, это для него подходящие были бы профессии. Но для водителя службы спасения он просто чересчур нервный.
В особенности теперь. К тому же еще этот старый железнодорожник говорит:
— Я тоже очень удивился, что они приехали. Да еще на пять минут раньше вас.
По правде говоря, тут и Бреннер слегка занервничал. Потому как ты вот чего не забывай. Для спасателя Красного Креста нет ничего хуже, чем позволить Союзу спасения спереть у тебя из-под носа носилки с пациентом.
3
К концу смены Бреннер уже совсем забыл про происшествие на вокзале Франца-Иосифа. Он ведь не мог знать, как часто ему придется в ближайшие дни вспоминать про украденного бомжа. А может, у него и было какое-то предчувствие, и поэтому он сидел в тот вечер в своей квартире в таком паршивом настроении.
До девяти он смотрел телевизор, а потом как-то незаметно впал в задумчивость. Мне бы не хотелось говорить — в меланхолию, просто у него была легкая хандра. А ведь еще его бабушка раньше при всяком удобном случае ему строго так внушала: «Ибо сказано: не предавайся размышлениям!»
И теперь, когда он так вот сидел в своей квартире, ему бы нужен был кто-то, кто мог взбодрить его и сказать: «Не впадай в задумчивость!»
Однако признак истинной задумчивости — это когда ты размышляешь не о чем-то конкретном. Так сказать, размышления ради размышлений. А сегодня вечером Бреннер все-таки ломал голову над тем, стоит ли ему спуститься в бар выпить пива или нет.
Ну конечно, если размышлять три часа о подобной проблеме, то это почти уже настоящее размышление. Из своей квартиры ему было видно, что в подвале под дежуркой, где был бар, горит свет. Каждый вечер там играли в покер, и его коллеги делали такие ставки, что лучше не задавать вопросов. Рисковать при поездках на вызовы настолько вошло у них в плоть и кровь, что им требовался риск еще и после работы.