Придорожная собачонка

Я

отправился познавать свой край в телеге, запряженной двумя лошадьми, с большим запасом фуража и жестяным ведерком, грохочущим сзади. Ведро нужно, чтобы поить коней. Передо мной открывались то пригорки и рощи, то деревни посреди густого леса, где дым клубится на крышах, словно в доме пожар, — это потому, что избы курные. Или я ехал среди полей и озер. До чего интересно ехать и ехать, отпустив поводья, и ждать, чтобы из-за деревьев внизу показалась деревенька или парк, а в нем — белая усадьба. И тут же нас облаивала собачонка, рьяно исполняющая свой долг. Было начало столетия; теперь оно подходит к концу. Я думал не только о людях, которые там жили, но и о поколениях собачонок, участвующих в повседневной жизненной суете, и однажды, непонятно откуда, — вероятно, в предутреннем сне, возникло это смешное и ласковое название: «придорожная собачонка».

Невелики мои знания, разум короток. Я старался как мог, учился, читал множество книг — и ничего. Дома у меня книги сыплются с полок, навалены на стульях, на полу, мешают пройти. Разумеется, мне никогда их не прочесть, но глаза жадно ищут новые названия. Однако, если быть точным, свою ограниченность ощущаешь не постоянно: лишь порою вдруг осознаешь, сколь узко твое воображение, словно слишком толстые кости черепа помешали разуму охватить то, что ему причиталось. Мне следовало бы знать все, что происходит сейчас в каждой точке земли, уметь постигать мысли и своих современников, и людей на несколько поколений моложе, а также тех, кто жил и две, и восемь тысяч лет назад. Следовало бы, ну и что.

Оператор: Ты видишь. Я на минуту дал тебе возможность увидеть цветок настурции глазами бабочки и побыть бабочкой. Позволил взглянуть на луг глазами саламандры. Затем наделил тебя глазами разных людей, чтобы ты по-разному посмотрел на один и тот же город.

— Должен признаться, я был слишком самоуверен. Невелико сходство между тем, чем улицы того города были для меня и чем они были для людей, ходивших рядом со мной по тем же тротуарам. И если бы хоть я был уверен, что не существует ничего, кроме множества индивидуальных, не связанных друг с другом впечатлений и образов! Но я искал единую для всех нас одинаково видимую каждому человеку истину вещей, и потому показанное тобой стало для меня таким тяжким испытанием и искушением.

Ему не удавалось контролировать свои мысли. Они блуждали где хотели, и, следя за ними, он испытывал страх. Мысли эти не были добрыми, и, судя по ним, в нем жила жестокость. Он думал, что мир слишком безрадостен и люди заслуживают только того, чтобы пришел конец их существованию. В то же время он подозревал, что между жестокостью воображения и творческим импульсом есть какая-то связь.

Все думаешь, что должен существовать некий текст, в котором каким-то образом отразилась суть того чудовищного, что обнаружилось в этом веке. Читаешь дневники, воспоминания, репортажи, романы, стихи — всегда с надеждой и всегда с одним и тем же результатом: не то. Только робко пробивается мысль: правда об участи человека на земле не та, которой нас учили. Нам страшно даже попытаться ее назвать.

Всю жизнь разыгрывать, что он и мой, их мир, Сгорая со стыда за это шарлатанство. А что поделаешь? Ударься в крик, Начни пророчествовать — кто тебя услышит? Экраны, микрофоны — всё у них. А типы вроде нас бредут по тротуарам, Бубнят себе под нос. Спят в парке на скамейках И на асфальте в переходах. Тюрем Не хватит рассовать всю эту голытьбу. Молчу и усмехаюсь. Меня достанешь, как же. Я с избранными за одним столом.

Последствия наших поступков. Совершенно непредсказуемые — ведь наши поступки самым разным образом связаны с обстоятельствами и поступками других людей, хотя, наверное, какой-нибудь безупречно работающий компьютер мог бы эти последствия вычислить. С обязательной поправкой на случайность — ибо как рассчитать, чем закончится движение бильярдного шара, ударившегося о другой шар? Можно, впрочем, утверждать, что ничто не происходит случайно. Так или иначе, оказавшись перед точно просчитанным итогом своей жизни (Страшный суд), есть отчего прийти в изумление: стало быть, я в ответе за все зло, совершенное против моей воли? Стало быть, на другой чаше весов добро, которое я не собирался творить и о котором не подозревал?

Он все больше писал о женщинах. Что это значило: то ли годами подавляемая anima, хоть и запоздало, стремится к освобождению? То ли его подсознание, до сих пор обретавшее свободу только в стихах, берет на себя роль ласковой докторши, которая, прежде чем коснуться тела, должна снять с него доспехи?

Старые безобразные мужчины и женщины, в особенности старухи с палками, еле волочащие ноги. Тела, некогда прекрасные, гибкие, предали их, но в каждой теплится огонек сознания, оттого и удивление: «Неужели это я? Не может быть!»

И я любил смотреться в зеркала. Пока не понял по себе, что значит «Путь всякой плоти». Бунтовать — зазря. Кто пожил, знает — и сидит тихонько.

Когда-то мне казалось, что достаточно одного сознания, чтобы избежать повторения, то есть той же судьбы, что у других смертных. Это ерунда. Но само отделение сознания от тела, признание его колдовской мощи — довольно знать, чтобы заворожить, — не так уж глупо.