Приемная мать
Шрифт:
Веселиться и танцевать?! В комнате, где совсем недавно страдала и умирала моя бабушка! Я не понимала, почему они не могли оставить меня пожить у тети Эльзы.
— Ты ведь любишь танцевать? — допытывалась мачеха. Она стояла теперь рядом со мной перед зеркалом. — Ах, да что тут спрашивать. Все девушки любят танцевать. Я ведь тоже была девушкой, и совсем не так давно.
Тут она быстро, через плечо, взглянула на моего отца.
Когда мы вот так, вдвоем, стояли перед зеркалом, она такая сияющая, почему-то очень счастливая, готовая танцевать и смеяться, а я бледная, равнодушная и хмурая, то, по правде говоря, она была больше похожа
— Но вы и сейчас, как девушка.
Она звонко рассмеялась, словно мои слова доставили ей большое удовольствие, и закружила меня по комнате. Мне пришлось прибегнуть к маленькой лжи, сказав, что пострадавшая во время автомобильной аварии нога все еще дает себя знать. Она тотчас оставила меня и, смеясь, прыгнула к отцу на колени. Так началась наша новая, совместная жизнь.
Пожалуй, я была бы даже рада, если бы смогла в чем-то упрекнуть мою мачеху. Тогда я не чувствовала бы себя таким неблагодарным и несправедливым щенком. Но мне было решительно не в чем ее упрекнуть.
Везде и во всем она желала мне только добра. И при этом удивительно точно знала, что именно для меня хорошо. Во всяком случае, она была уверена, что знает это гораздо лучше, чем отец. Они то и дело спорили об этом. Отец, например, считал, что мне совсем не обязательно выходить к гостям, которые бывали у нас дома довольно часто. Тем более, что мне они не доставляли никакого удовольствия. Но мачеха утверждала обратное. Во-первых, я сама не знаю, чего хочу. Во-вторых, смена обстановки мне совершенно необходима, потому что до сих пор я жила в особых условиях.
Ох, уж эти «особые условия»! Как назойливо часто о них велись разговоры, и как я их возненавидела. Да, именно возненавидела. Я не стану искать более мягких слов для определения чувства, охватывавшего меня всякий раз, когда мачеха Гина начинала словно бы извиняться за меня перед своими гостями или даже перед отцом: мол, такой уж я человек, и виной тому особые условия, в которых я выросла. А я все больше замыкалась в себе.
Труднее всего было в тех случаях, когда я, получив от нее подарок, не выражала бурного восторга и тут же не бросалась к ней на шею. А на первых порах я получала подарки очень часто. Но я ни разу не сумела поблагодарить ее так, как следовало и было бы естественно.
Таким образом, сложилось совершенно ненормальное положение: я стала бояться мачехиных подарков. Чем красивее и дороже они были, тем больше.
Кстати, моя мачеха никогда, никого и ничего не осуждала. Просто рассказывала, как всегда легко и быстро, как было бы лучше и правильнее поступить в том или ином случае и как бы она сама хорошо разобралась в той или иной обстановке. Иногда создавалось впечатление, что она раскрыла какую-то большую всемирную ошибку, а секрет ее исправления держит про себя. Нередко в таком тоне она обсуждала даже шаги правительства. И если я пыталась ей возражать, она делала испуганное лицо и говорила с наигранной уступчивостью: «Разве я сказала что-то неправильно? Ну, конечно же, ты, как комсомолка, разбираешься в этих делах лучше. Где уж нам с папой все это понимать». Последнюю фразу она обязательно добавляла, даже если папа и не присутствовал при нашем разговоре.
Ко мне мачеха не придиралась. Она меня только хвалила. Хвалила даже за такие ничтожные, а иногда просто неуместные поступки, что волей-неволей появлялось чувство, будто со мной не все в порядке. Она хвалила меня даже за тройки, которые я опять стала получать. А ведь если человека хвалят за тройки, значит, считают, что при его способностях естественно было бы получать двойки.
И воспоминание о бабушкином ворчании и скупых похвалах становилось для меня с каждым днем все дороже. Моя мачеха никогда не ворчала. Для этого она была слишком веселым человеком.
Единственное, чем мачеха привлекала, была работа. Сама она была очень деятельна. Постоянно чем-нибудь занималась. Часто несколькими делами сразу. В те времена я постигла особое искусство: заканчивать дела, которые я не начинала. Кстати, платья нам обеим мачеха шила сама. Она делала это замечательно. Потому, наверно, ее подруги, и подруги ее подруг так надоедали ей своими нарядами. Отцу это вовсе не нравилось. Но мачеха только смеялась и утверждала:
— Лишняя копейка всегда пригодится, в особенности, если в доме две взрослые женщины, которые хотят быть элегантными.
Я все-таки не настолько глупа, чтобы не понять этого намека. Поэтому я изо всех сил старалась не выражать недовольство, когда мачеха без конца обращалась ко мне:
— Кадри, извини, что я тебе мешаю, но не будешь ли ты так добра и не отнесешь ли, не сделаешь ли, не подашь ли, не положишь ли, не принесешь ли, не сбегаешь ли и т. д. и т. д. и т. д...
Нередко сотни таких крошечных, незначительных и сверхвежливых просьб настолько вплотную следовали одна за другой, что мне приходилось самой выбирать самую важную из них. а остальные выполнять в порядке их неотложности. Я не могла рисковать невыполнением какого-нибудь из ее поручений потому, что у мачехи была исключительная память и тогда мне пришлось бы смотреть в ее большие удивленные глаза и выслушивать такие замечания: «Я считала нормальным, что ты сама понимаешь, насколько...» или что-нибудь в этом роде. Я старалась по возможности угадать, что именно моя мачеха считает совершенно нормальным, и иногда мне это даже удавалось.
Однако как бы я ни торопилась, времени у меня все равно не хватало, особенно на школьные дела.
Бывало, например, только прибегу из булочной, а меня уже посылают за уксусом или мне приходится быть такой любезной и забегать к одной из ее приятельниц сообщить о примерке, и я чувствовала себя, как китайские воробьи, которых заставляли все время летать и не давали ни секунды отдохнуть, пока они, измученные усталостью, замертво не падали на землю. Такого намерения у моей мачехи по отношению ко мне, конечно, не было. Совсем наоборот. Она просто хотела пробудить меня к жизни, чтобы, как она постоянно уверяла отца, я не была таким «засушенным в книге цветком, из которого выжаты все соки».
Вот мне и вводили эти когда-то выжатые соки, причем так усердно, что в результате получилось что-то похожее на отравление.
Если случалось, что мачеха бывала недовольна мною, она никогда не говорила этого мне, а только отцу и обычно тихо и по секрету, так что я узнавала об этом всегда задним числом, из папиных слов.
Но однажды я случайно услышала их разговор, сыгравший в моей дальнейшей жизни решающую роль.
Однажды ночью меня разбудил взволнованный шепот мачехи. «С ней это совершенно невозможно. Она такая скрытная и угрюмая девочка и к тому же очень упрямая. Она просто терпеть меня не может — ив этом все дело».