Приказ самому себе
Шрифт:
Зиночка боится расспрашивать ее о папе. Мама сразу начнет улыбаться и говорить весело:
— Все хорошо, Зиночка! Врачи говорят, что ему скоро разрешат ходить!.. Тогда он быстро поправится. И мы вместе поедем на море. Ты ведь хочешь на море?..
Да! Зиночка всегда хотел увидеть море. Но ему не надо никакого моря. Ему ничего не надо!.. Только бы мама не улыбалась так. Не говорила так. От этого становится страшно.
Ночью Зиночка подходит к двери и слышит, как мама плачет, уткнувшись в подушку. И он тоже долго не спит. А днем ходит по двору из угла в угол и все
Со страхом подходил он к длинному кирпичному зданию на Двадцать шестой линии. Робко постучал. Толстая тетка с перевязанной щекой, глянув из окошечка, сказала неласково:
— Чего тарабанишь! Передачи до трех, — и захлопнула дверку.
Обиженный Зиночка завернул за угол здания и вдруг услышал:
— Эй, пацан! Иди-ка сюда!
— Это вы меня зовете? — спросил он дяденьку в голубой пижаме, выглядывавшего из-за полуразрушенной стены.
— Ну а кого ж? Слушай, малец. На тебе деньги. Сбегай в ларек: да купи «Беломор». Курить хочу, аж уши опухли…
— Вы из госпиталя? — спросил его Зиночка, вручая папиросы.
— А откуда ж еще.
— А можно к вам через забор? А то нянька не пускает, а мне к папе надо. Углов его фамилия. Может, знаете?
— Ох ты! Так он в соседней палате лежит. А ты кто? Сын?.. Тогда давай сюда! Мы это сейчас организуем…
Через десять минут, одетый в длинный больничный халат, Зиночка уже входил в палату. Отец сразу увидел его и будто даже не удивился. Поманил рукой:
— Иди сюда, сынок. Я знал, что ты придешь. А где мама?
— Я без мамы. Я сам… Она не знает.
— Значит, мужаешь, сынок, — серьезно сказал отец. — Ну-ну.
— Папа, ты как?.. Тебе очень плохо?
— Ну что ты, Зиновий. Сейчас мне хорошо. Это тогда было… Я бы встал, да вот врачи, — он улыбнулся. Но тотчас лицо его изменилось, точно окаменело. Только на виске быстро-быстро колотилась голубая жилка. Потом и она набухла, стала толстой, как веревка, и замерла. Лоб мгновенно стал мокрым. В расширившихся зрачках отца Зиночка вдруг увидел свое отражение. И испугался. Понял, что отцу очень больно. Очень! И он сдерживается изо всех сил, не хочет этого показать…
— Папа, тебе говорить нельзя? — тревожно спросил он, когда приступ прошел. — Так я уйду… Я только повидаться…
Отец положил большую горячую ладонь на его руки. Удержал:
— Чудак-рыбак! Говорить мне можно. Даже нужно. С кем же еще и поговорить. Ты ведь у меня один… мужчина…
— Папа, а мне в школе похвальную грамоту дали. Вот.
Отец взял грамоту, прочитал внимательно и вернул:
— Молодец. Только не зазнавайся. Ладно?.. В жизни еще столько задачек решить придется. И посложней… Понял?
— Я не зазнаюсь, папа. Только тебе показал… Папа, тебе… это… какие лекарства дают?
Отец понял, что Зиночка спросил не то, и ответил на его другой, незаданный вопрос:
— Будут мне операцию делать. Я согласился… Это ничего, сынок. Теперь медики такие чудеса творят. Только им что-то не нравится в моем организме. Все анализы делают. Лекарств я уже, наверно, целый пуд съел. Ну вот… Нашпигуют
Уходил Зиночка уже вечером, когда в соседней палате начался врачебный обход. На прощание отец сказал:
— Иди, сынок. Хорошо мы с тобой поговорили. Если что… ну, застряну я в госпитале надолго… так ты мать береги. Никому ее обижать не давай. У нас, Зиновий, такая мать!.. Ну, все! Понял?.. Иди. Будь мужчиной.
Двадцать девятого июля, не дождавшись двух дней до срока операции, за час до рассвета Иван Васильевич Углов умер.
Этот и последующие дни Зиночке кажутся покрытыми каким-то туманом. Было много людей. Они что-то говорили, делали. А он ни на шаг не отходил от мамы. Ни днем, ни ночью. Поставил в ее комнате раскладушку и спал там. Мама тоже спала. Или делала вид, что спит. Лежала ровно, не шевелясь, не плача.
Мама смотрела вокруг рассеянными, что-то ищущими и не находящими то, что ищут, глазами. Ее спрашивали. Она отвечала. Но казалось, что отвечает не она, а кто-то другой. Спокойно, бесстрастно. Не плакала. Будто не понимала того, что произошло. И очнулась только там, на Братском кладбище, когда товарищи стали прощаться с ним.
— Нет! Этого не может быть! Ва-а-а-ня-а-а!!!
Но это было.
С кладбища ее привезли домой еле живую. Хотели даже отправить в больницу, но мама не согласилась.
Она то часами плакала, то затихала, впадала в забытье. И не понять было, спит она или потеряла сознание. Если никого из взрослых рядом не было, Зиночка бросался к маме и слушал, бьется ли сердце. Оно билось. Неровно и глухо. Будто было не в маминой груди, а где-то далеко-далеко.
Каждый день появлялись то врач, то медсестра. Они делали маме уколы, давали лекарства. Приходили соседки. Готовили. Заставляли есть маму, кормили Зиночку насильно. А ему хотелось лечь и ничего не помнить. Но стоило только заснуть, как одолевали кошмары. Какие-то звери, чудовища окружали его, пытались разорвать, ужалить, сжечь. Он кричал от ужаса и просыпался в холодном поту.
Хотелось, чтобы день длился вечно, чтобы ночь не наступала никогда. Днем все-таки лучше. Все видно. Можно долго-долго идти среди сотен людей в аптеку или в магазин. Стоять в очереди. Люди не знают, что у Зиночки умер папа. Они торопятся, громко разговаривают, смеются. И Зиночке так хорошо, уютно среди них. Дома, на своей улице, — хуже. Все знают. Все хотят что-то сказать о папе. Или смотрят на Зиночку так, что хочется плакать.
Эх, если бы тут, рядом были Саша или Женя! С ними можно говорить обо всем. Но Женя еще в лагере. А Саша вернется из деревни только к первому сентября.