Приключения 1972—1973 (Сборник приключенческих повестей и рассказов)
Шрифт:
Наконец-то нужная проволочка была найдена, сапог снят. Тогда хрипло начал звонить наш телефон. Меня вызывали к секретарю губкома комсомола — «немедленно».
И я спешу. Жарко. В сквере около городского театра низенький старичок в брезентовом плаще поливает из заржавленной лейки зеленеющие клумбы. Напротив театра, в клубе имени III Интернационала, наконец-то начата летняя приборка, распахнуты окна, и девушка в красной косынке смывает зимнюю грязь с толстых стекол. В нижнем этаже клуба, там, где помещается губ- ком, окна закрыты и даже кое-где завешены шторами, зато работает штукатур, заделывает выбитые кирпичи
Мне надо перейти улицу, неестественно высоко поднимая левую ногу, чтобы не зацепиться оторванной подметкой о неровный булыжник мостовой, и войти в распахнутую дверь губкома. Там я получу новое задание. Может, придется организовывать горячий диспут о боге или тщательную проверку мастерской преуспевающего кустаря, создавать новую комсомольскую ячейку или выезжать на похороны убитого кулаками селькора, или…
Словно наткнувшись на невидимый барьер, я останавливаюсь на мостовой. На ступеньках у входа в губ- ком сидит Ромашка.
Сначала я не узнал эту маленькую студентку педфака Белорусского университета, наше «полтора несчастья», как мы ее называли в райкоме. Ромашка числилась у нас, так сказать, балластом, и только хорошая анкета спасала ее от исключения из комсомола.
Люба Ромашка была дочерью красноармейца из крестьян-бедняков, погибшего в 1919 году в боях под Минском. Через год старший брат Любы, комсомолец-чоновец, был убит в своем уезде бандитами Булак-Балаховича. Вступила Ромашка в комсомол еще дома, на селе, приехала в университет по путевке укома. Училась хорошо, мелкие поручения комитета выполняла охотно и аккуратно. Но, по нашему общему мнению, Ромашка была неважной комсомолкой. Ведь представление о человеке складывается, исходя из требований времени. Во время гражданской войны комсомол был, так сказать, военизирован, и достоинства комсомольца проверялись в боях и походах.
На демонстрациях и на марше путала ряды своей роты — Ромашка. Стреляла хуже всех в Ляховском комсомольском полку — Ромашка. Ушла в разведку и собирала цветы — Ромашка. Пришлось отобрать у нее винтовку и сделать санитаркой полка, выдав большую сумку с красным крестом. Но когда позади самой последней роты шла эта маленькая девушка в мешковатой гимнастерке и больших солдатских ботинках, стараясь ступать в ногу со всеми, прохожие улыбались, а нам, командирам, становилось не по себе. И главное, она никогда не замечала своей неуклюжести, не умела глянуть на себя со стороны. Эх, Ромашка, Ромашка — «полтора несчастья»!
Ромашка сидела на ступеньках с букетиком цветов в руках, а рядом с ней стояла плетеная кошелка с игривыми красными полосками. И одета она была как-то странно, не по-комсомольски: белая кофточка с ажурными кружевами, длинная синяя юбка-клеш, черные туфельки на высоких каблучках. Я мог бы ее и не узнать, но другой такой кудрявой головки, таких белых- белых льняных волос, наверное, не было во всем городе.
Каждый день нашей жизни тогда складывался из походов и демонстраций, учебы и субботников, а тут — воздушная косынка, аккуратные складочки на юбочке, высокие каблучки. Что можно делать в таком наряде? Лузгая семечки, выйти в воскресенье на улицу?
Что она делала здесь,
Еле сдерживая негодование, я подошел к ступеням. Встряхнув головкой, Ромашка улыбнулась, вставая, подхватила кошелку и сказала:
— Идем скорей. Нас ждет секретарь!
Я задохнулся от злости. Что может быть общего между мной и этой… мещанкой? Неужели нас вызвали по одному вопросу?
А Ромашка уже стучала каблучками по темному коридору, и я послушно шел за ней.
Секретарь губкома ждал нас — меня и Ромашку, именно нас и обоих вместе.
— Садитесь, — сказал он, выдвигая ящик письменного стола.
— Я выдам вам один пистолет и, пожалуй… — секретарь на секунду задумался, — и, пожалуй, одну гранату. Чтобы у каждого было оружие. Пишите расписку.
Граната была системы «миллс», английская, взрыватель исправен, чека вынимается легко. Знакомая штучка: интервенты столько навезли таких кругляшек в наши края, что за шесть лет никак перебросать всех не можем. А вот в обойме пистолета было всего четыре патрона.
— Патронов больше нет, — произнес секретарь, пожимая плечами. — Хотя из него больше двух выстрелов подряд и не сделаешь — перекосы. А граната первоклассная, осечек не бывает, рвется точно на восемьдесят четыре осколка.
— Что случилось? Я ничего не понимаю! — вырвалось у меня.
— Стоят иностранные пароходы в Ленинградском порту, — сурово говорит секретарь. — Нет белорусского леса для погрузки. Мы платим за простои судов в золотой валюте. Это ты можешь понять? — И он, сжав губы, замолчал. На его худых щеках проступили желваки.
Мне не надо было пояснять, что значило сейчас для страны золото. В первых сельскохозяйственных коммунах в плуги запрягают коров — лошади выбиты во время гражданской войны, а за тракторы надо платить валютой. Толпы безработных ждут своей очереди на биржах труда — для закупки нового оборудования тоже нужна валюта.
— А мы отдаем наше золото за простои норвежских пароходов потому, что на родине вот этой комсомолки, в Глушче, уже десять дней нет погрузки леса! Горстка бандитов прорвалась из-за кордона в Глушчанский район — и разбежались лесорубы по хатам, весь план летних заготовок полетел к черту!
Секретарь говорит, пристукивая кулаком по столу. Ромашка нагнула голову и теребит углы косынки. Обстановка проясняется.
— Оба вы отправитесь в Глушчу. Ромашка там знает всех. Подымите комсомольцев, тряхните уком. Но чтобы через несколько суток лес пошел на погрузку! Понятно? — Секретарь вздохнул и добавил: — Ну а если встретите кого, так… — и кинул в папку мою расписку.
Вечером мы шли по городу на вокзал. На главной улице было людно. Около витрин частных магазинов стояли франты в светлых костюмах и лакированных туфлях с гетрами. Старик нищий в лаптях дежурил у входа в гостиницу «Европа». Мимо промчалась извозчичья пролетка, прошуршали дутые шины. Покачиваясь, в пролетке сидели два пьяных нэпмана. Я посмотрел им вслед. Что ж, их пока надо терпеть. Долго ли? Это зависит от нас самих, даже от меня и от Ромашки.
На вокзальной площади тускло горели керосиновые фонари. Сотни людей сидели, спали и двигались на площади. Всюду мешки и узлы, лапти и селедка, смех и ругань. Все куда-то спешат, торопятся, и кажется, что вся страна пришла в движение.