Приключения частного охранника
Шрифт:
Выслушав его длиннющее и пафосное предложение, я встал со стула и спросил:
Ну что мне можно начинать чтение моих произведений?
Конечно, конечно, начинайте, мой юный друг, я весь во внимании!
Я развернул листы, на которых были написаны будущие хиты нашей поэзии, и с выражением начал читать первое свое стихотворение:
Муза
Я отлюбил и девушек, и женщин,
И даже вдов игривых отлюбил.
Они меня теперь волнуют
Себя я Музе ныне посвятил!
Её одну люблю я днём и ночью,
Её одну ложу с собой в кровать,
И пусть она порой меня не хочет,
Мне на её характер наплевать!
Она – моя и будет лишь моею!
Пусть познает богатый мой интим!
Я так один её любить умею.
Не дай ей Бог любимой быть другим!
Я закончил чтение первого своего произведения и посмотрел на «редакционного пингвина». Его глаза округлились, лицо стало багровым, а его узкий лобик вспотел. «Видимо он в шоке от моего таланта» – подумал я и сразу же начал чтение второго стихотворения:
Моя женщина
Моей женщине за пятьдесят
И давно поседел её волос,
И глаза не так зорко глядят,
И от возраста хриплым стал голос.
И болит на погоду спина,
И фильм-порно уже не заводит.
Но она так мудра и нежна,
Будто завтра в иной мир уходит!
Плед накину на плечи я ей
И таблетку подам от подагры.
Для меня её нету милей,
Она – лучшая в мире Виагра!
Назову её «козочкой» я,
Назову её «рыбкой», «пеструшкой».
Вам признаюсь: таких у меня
Целых восемь прекрасных старушек!»
Я закончил чтение второй своей поэтической вещички и посмотрел на Альфреда Соломоновича. Его некогда розовощекое лицо стало бледным, как у мертвеца, и было усеяно крупными каплями пота. В какой-то момент мне даже показалось, что он начал задыхаться, но я на это не обратил внимания, и со свойственным
Не жалею, не зову, не плачу
Не жалею, не зову, не плачу,
Всё пройдет, как юности года,
Я уже не буду прежним мачо,
Хотя им я не был никогда.
Ты теперь не так уж будешь сниться,
Женщина – мечты моей предел.
Стал я забывать слова и лица,
Видно очень сильно постарел.
Я о дамах думаю всё реже,
И подчас не думаю совсем.
По ночам хондроз мне спину режет,
Я тогда ищу лечебный крем…»
Молчать! Заткнись! – неожиданно перебил меня своим диким криком Альфред Соломонович. – Это убожество! Как ты мог? Как ты мог? Это же Есенин!
Да это не Есенин, Альфред Соломонович, это я! – опешил я от его неадекватности поведения. – Вы, пожалуйста, дослушайте до конца мою третью вещь!
Вон! Вот отсюда со своими похабными вещами! Я вас больше не хочу видеть, такие, как вы – бич нашей литературы! – не унимался он.
Из редакции я выходил, неся в душе два чувства – негодования и унижения, реально осознавая, что таланту у нас пробиться сложно, а подчас и совсем невозможно.
Знакомство с новым напарником
Явившись на работу, как обычно с опозданием, и получив от Саныча по полной, я спросил:
А кто со мной будет работать вместо моего покалеченного напарника?
Пойдем на КПП и я познакомлю тебя с твоим новым напарником, – сказал Саныч и открыл дверь на КПП.
Войдя вслед за Санычем на КПП, я увидел сидящего на стуле высокого худощавого мужчину лет за шестьдесят, сильно смахивающего на известного литературного персонажа – Дон Кихота. А его длинный острый нос и залысина на седой голове добавляли к его портрету определенную комичность.
При виде меня и Саныча старик не спеша встал со стула, протянул мне руку и представился:
Никодим Афанасьевич Прибрёхин, это самое!
Федор Львович Пугайло, эт самое! – представился ему я, тоже почему-то добавив «эт самое».
Мы крепко пожали друг другу руки.
Ну вот вы и познакомились, а теперь пора и приступать к работе! – дал команду Саныч.
А как мы сможем, Саныч, работать, если я не знаю – кто из нас старший смены?! – недоуменно развел руками я.
Ну, конечно, теперь старшим смены будешь, Пугайло, ты. Ну, как я могу старшим смены назначить Никодима Афанасьевича, если он на нашем объекте ничего не знает.