Приключения Геркулеса Арди, или Гвиана в 1772 году

Сю Эжен Мари Жозеф

— Если бы дочь Спортерфигдта признала мою дочь своей хозяйкой и служила ей на коленях — и то ничего бы не значило. За кровь нельзя заплатить.

— Что значит — за кровь! — воскликнула Адоя.

— Хозяин Спортерфигдта убил ее отца, — глухо молвила Бабоюн-Книфи, указав на Ягуаретту.

— Неправда! — решительно возразила Адоя; глаза ее загорелись негодованием. — Не может быть того! Добрее батюшки не было человека — он не мог быть так жесток.

— Разве он не говорил тебе, что подобрал дитя в лесу после схватки с индейцами?

—

Раз так, — ответила Адоя, — отец защищал свою жизнь и дом — ему нельзя ставить это в вину. Но ты, Ягуаретта, — Адоя произнесла эти слова скорее с нежностью, чем с мольбою, — неужели ты забудешь все эти годы в Спортерфигдте?

Индианка опустила голову — множество чувств боролись в ее душе. Ее трогали воспоминания о доброте хозяйки. Но ведь если Адоя убежит с Геркулесом, они поженятся, как и предсказывала Мами-За! Она не могла этого вынести.

Зная, что Уров-Куров во всем слушается ее матери, Ягуаретта решила подумать, прежде чем что-то сказать Адое. Уклоняясь от прямого ответа, она лишь промолвила:

— Ягуаретта не забывает добра. Дом моей матери беден, но он весь к услугам дочери Спортерфигдта. Она устала, ей надо отдохнуть.

Адоя терзалась страшной тоской. Ягуаретта отвела ее в карбет.

XXXI

Переговоры

Ягуаретта долго размышляла и пошла наконец к Бабоюн-Книфи.

— Матушка, — сказала она, — ты любишь дочку?

Колдунья подняла глаза к небесам — глаза были полны слез.

— Ты можешь сделать так, чтобы Ягуаретта не умерла. Ты можешь сделать так, чтобы сильнее пяннакотавов не было племени в Синих Горах. Ты можешь сделать доброе дело и отпустить хозяйку Спортерфигдта — хозяйка Спортерфигдта была твоей дочери как сестра.

— Что ты говоришь? — воскликнула колдунья.

— Уров-Куров сказал, что Гордый Лев — великий вождь! Нет его отважней среди бледнолицых. Все наши воины восхищены его мужеством. Они безжалостны, но даже им было тяжко смотреть, как его собирались казнить. Ведь это правда, матушка?

— Это правда. Уров-Куров говорил, что ни один воин еще не встречал смерть так отважно.

— Тот старик, которого я спасла, говорил мне, что некогда двое бледнолицых сражались вместе с нашими воинами.

— До самой смерти они были нашими доблестными и верными соратниками.

— Так вели Уров-Курову, матушка, оставить Гордого Льва в живых, чтобы Гордый Лев стал нашим воином и взял Ягуаретту в жены.

— Дочка потеряла рассудок! — воскликнула колдунья. — Уров-Куров восхищен отвагой Гордого Льва, но он хочет его смерти. Я объявила, что племени грозят великие беды, если Гордого Льва не принесут в жертву.

— Слова моей матушки для пяннакотавов закон. Она отсрочила казнь чужеземца. Она может погребальные песни обратить в свадебные.

— Нет, Уров-Куров ни за что не согласится!

— Скажи вождю, что сам Мама-Юмбо велел, чтобы бледнолицый воевал вместе с нами, и он согласится.

Тогда Ягуаретта будет совсем-совсем счастливой и никогда не расстанется с тобой, — молила мать маленькая индианка. — Ты видела дочку свою грустной и заплаканной — ты увидишь ее доброй и веселой. Матушка, матушка! Ты говоришь, будто я холодна к тебе, будто я тебя не люблю! Нет, не думай так! Тяготит мое сердце печаль, потому и не может проснуться моя нежность к тебе: не цветут караибские розы под тернием, матушка!

До глубины души смутилась Бабоюн-Книфи. С горестным смиреньем взглянула она на прекрасное лицо маленькой индианки — скорбь уже оставила на этом лице неизгладимый отпечаток.

Тогда всколыхнулись ненависть и гнев колдуньи против Геркулеса, злыми чарами испортившего ее дочь. С горячностью она воскликнула:

— Нет! Нет! Проклятый чародей отобрал разум у моей дочки. Так смерть же ему!

— Так прости, матушка! — воскликнула Ягуаретта и, рыдая, кинулась в объятья колдуньи.

Мать не могла никак утешить дочь в отчаянии. Она видела: Ягуаретта убьет себя, если умрет чужеземец. Она долго и мучительно колебалась — и все же решилась спасти Геркулеса. Колдунья направилась к вождю племени.

У двери Уров-Курова стоял на часах воин. Он разбудил вождя.

— Добро пожаловать, сестра моя, — сказал Уров-Куров, выйдя из карбета. — Да хранят нас твои слова ото всех несчастий! Что привело тебя посреди ночи? Не грозит ли нам большая беда?

— Не знаю, может быть. Со вчерашнего дня все знаки, которые дает мне Мама-Юмбо, темны. Я толкую тайный смысл узлов змеи Ваннакое — и не верю сама себе. Брат мой — мудрец и воин, возможно, с его помощью мой разум обретет ясность. Вчера я сказала брату моему: великие беды грозят, если бледнолицых не принесут в жертву на заходе солнца.

— Так говорила сестра моя, и я велел скорей готовить казнь.

— Этой ночью я решилась вновь испытать судьбу, и великий дух просветил меня.

— Он сказал что-то другое?

— Нет, то же самое.

— Значит, бледнолицые должны умереть.

— Нет, они не должны умереть.

— Я не понимаю тебя, сестра моя.

— Мама-Юмбо сказал и говорит по-прежнему: если бледнолицых не принести в жертву, грозят великие беды. Но он не сказал, что беды грозят нашему племени.

— Кому же?

Колдунья, немного помолчав, ответила:

— Помнит ли брат мой двух бледнолицых воинов, сражавшихся вместе с пяннакотавами?

— Они были преданны и отважны. Они пали на берегу озера Парима.

— Помнит ли брат мой, что я говорила, когда эти бледнолицые пришли просить пяннакотавов взять их в поход на арракоев?

Немного подумав, вождь отвечал:

— Сестра моя говорила, что пяннакотавы будут счастливы во всех своих делах, что Мама-Юмбо послал бледнолицых служить нашему племени, ибо они приехали из большой страны бледнолицых за соленым озером и знают тайны, неизвестные краснокожим.