Приключения Кавалера и Клея
Шрифт:
— Все хорошо, — вслух сказала она себе. — И что с того? — Звук собственного голоса успокоил Розу и немного упорядочил ее мысли. — Он все равно не знает, как тут в пригороде. — И она потушила сигарету в пепельнице, выполненной в форме удивленно изогнутой брови. — Иди оденься.
Роза вернулась в спальню и надела голубое платье до колен, с белым пояском и воротником из пятнистой швейцарки. Разные противоречивые и коварные голоса тут же принялись убеждать ее, заявляя, что в этом платье она выглядит грузной, задастой матроной, что ей следует надеть слаксы. Роза проигнорировала все голоса. Она принялась расчесывать волосы, пока они не стали торчать во все стороны на манер одуванчика, затем смахнула их назад, прихватила на макушке и закрепила там серебряной застежкой. Оцепенелая нерешительность вернулась в ее манеры, как только на поверхность всплыл вопрос о косметике, но Роза быстро остановилась только на губной помаде, двух сливовых полосках, не особенно хорошо наложенных,
Сунув сотейник в духовку. Роза вернулась в спальню, чтобы надеть чулки и голубые туфельки с белыми застежками, покрытыми той же самой лоснящейся тканью, что и поясок ее платья.
Они будут здесь часа через два. Роза вернулась к своему столу и села работать. Никакого другого разумного занятия она просто придумать не смогла. Грусть, досада, сомнение, тревога или любая другая бурная эмоция, которая в ином случае удерживала ее от сна, еды или, в самых крайних случаях, от связной речи или всякого желания выползать из постели, почти полностью исчезала, стоило ей только приступить к процессу изложения новой истории. Хотя с плодовитостью Сэмми как рассказчика Роза, понятное дело, сравниться не могла, ибо работала исключительно в жанре любовного романа, ее истории отличались, пожалуй, большей эмоциональностью и глубиной. Когда Роза (которая с самого начала, что было уникально среди немногих ее коллег дамского пола, не только рисовала, но и благодаря любезности своего супруга-редактора также писала почти все свои тексты) рассказывала историю Нэнси Ламберт — самой обычной американской девушки с маленького островка в штате Мэн, которая вкладывает все свое наивное доверие в не слишком надежные руки физика-ядерщика и вообще видной персоны, — это поглощало не только все ее внимание и умение, но также все чувства и воспоминания. Мысли Розы были мыслями Нэнси. Костяшки пальцев Розы белели, когда Нэнси узнавала о том, что Лоуэлл опять ей солгал. И, мало-помалу, пока Роза населяла и развивала мир, выстраиваемый ею из рядов и колонок блоков на листах бристольского картона размером одиннадцать на пятнадцать, прошлое Нэнси преображалось в ее собственное. Бархатные язычки ручных оленей Мэнси однажды лизали ее детские ладошки. Дым от горящих куч осенней листвы, светлячки, пишущие свой алфавит в летнем ночном небе, сладостные струи соленого пара, вырывающиеся из вареных моллюсков, поскрипывание зимнего льда на ветвях деревьев, — все эти ощущения обволакивали сердце Розы почти невыносимой ностальгией, пока, размышляя о жутком красном цветке бомбы, ставшей ее Другой Женщиной, она обдумывала возможное уничтожение всего, что она когда-либо знала, — от старой доброй мисс Пратт в старом здании школы на острове до зрелища рыбацкой лодки ее отца среди суденышек других ловцов омаров, возвращающейся вечером с дневным уловом. В подобные моменты Роза вовсе не придумывала сюжеты и не разрабатывала персонажей — она их просто припоминала. Ее страницы, пусть даже пренебрегаемые всеми, кроме немногих коллекционеров, хранят отпечаток веры создателя в свое создание. Такое прекрасное безумие достаточно редко в любой художественной форме, но в бизнесе комиксов с его особенно тесным сотрудничеством и неустанным изыскиванием низшего общего знаменателя оно почти вовсе неслыханно.
Все это, кстати говоря, объясняет тот факт, почему Роза, пораженная паникой и смущением после телефонного звонка от Сэмми, уделила так мало раздумий Йозефу Кавалеру после того, как села работать. Одна в своей импровизированной студии в гараже, Роза курила, слушала по радио Малера и Форе и целиком растворялась в родовых муках и стройной фигуре Нэнси Ламберт точно так же, как в тот день, который не включал в себя никаких докладов о беспардонном лодырничестве ее сына или вестей о пропащих душах из глубоко погребенной истории ее сердца. Лишь заслышав шуршание «студебеккера» по подъездной аллее, Роза позволила себе оторвать взгляд от работы.
Макароны с сыром оказались излишним жестом — к тому времени, как они добрались домой, Томми уже спал. Сэмми с трудом удалось войти в дом с ребенком на руках.
— Он обедал?
— Пирожок съел.
— Это не обед.
— Еще коки выпил.
Томми спал глубоко, щеки его раскраснелись, а дыхание свистело сквозь зубы, загадочным образом теряясь в сверхкрупной футболке Полицейской легкоатлетической лиги.
— Ты себе ребра сломал, — обращаясь к Джо, сказала Роза.
— Нет, — сказал
— Прочь с дороги, — сквозь зубы прохрипел Сэмми. — Я не хочу его уронить.
— Дай мне, — сказал Джо.
— Твои ребра…
— Дай.
«До чего же хочется на это посмотреть», — подумала Роза. По сути, ей ничего на свете так не хотелось увидеть.
— Почему бы тебе ему не позволить? — обратилась она к Сэмми.
Тогда Сэмми, затаив дыхание, сочувственно вздрагивая и морща лоб, передал спящего мальчика на руки Джо. Лицо Джо напряглось от боли, но он все же стерпел и встал, держа Томми на руках, с тревожной нежностью разглядывая его лицо. Роза и Сэмми стояли рядом, пылко наблюдая за тем, как Джо Кавалер смотрит на своего сына. Затем, в какой-то момент заметив, что оба заняты одним и тем же, они покраснели и улыбнулись, омываемые потоками сомнения, удовлетворения и стыда, которые оживляли все дела их временно оснащенной семьи.
Тут Джо не то откашлялся, не то закряхтел от боли.
Сэмми и Роза снова на него посмотрели.
— Где его комната? — спросил Джо.
— Ах, извини, — сказала Роза. — О господи. С тобой все хорошо?
— Все отлично.
— Это сюда.
Роза провела его по коридору в спальню Томми. Там Джо положил мальчика прямо на покрывало, украшенное узором из вывесок колониальных таверн и прокламаций с загнутыми уголками, отпечатанных грубым шрифтом войны за независимость. Прошло уже немало времени с тех пор, как приятная обязанность раздевания сына доставалась Розе. Уже несколько лет она желала ввести Томми в зрелость, независимость, в общую сноровку за пределами его возраста, словно надеясь, что он, как камешек, быстро проскользнет сквозь коварный пруд детства. Однако теперь Розу тронул в Томми именно слабый след ребенка — надутые губки и лихорадочный глянец век. Роза нагнулась и развязала ему ботинки, после чего совсем их стянула. Носки мальчика прилипли к паре бледных, вспотевших ног. Расстегнув грубые брюки Томми, Роза стянула их с лодыжек. Затем принялась поднимать рубашку и футболку, пока голова Томми не потерялась внутри общего комка. Тогда Роза медленно и ловко потянула футболку с рубашкой — и голова мальчика тут же оказалась на свободе.
— Славно у тебя получается, — заметил Джо.
Томми, судя по всему, усердно потчевали в полицейском участке мороженым и газировкой, чтобы развязать ему язык. Лицо ему явно требовалось помыть. Роза пошла за полотенцем. Джо последовал за ней в ванную, неся в одной руке ботинки, а в другой — скатанную в аккуратный шарик пару носков.
— У меня в духовке обед.
— Я страшно проголодался.
— А зубов ты, случайно, не сломал?
— Случайно, нет.
Это было сущее безумие — они просто разговаривали. Голос Джо звучал в точности как его голос — звучный, но с легкой фаготной хрипотцой; протяжный габсбургский акцент по-прежнему был на месте, звуча по-докторски и не вполне подлинно. Позади, в гостиной, Томми перевернул пластинку, которую Роза до этого поставила; теперь Роза ее узнала — «Новые понятия об артистизме в ритме» Стэна Кентона. Джо последовал за ней назад в спальню, и Роза стерла липкую сладость с нежных губ и пальцев Томми. Наполовину обсосанный «шарм-попс», который мальчик сунул в карман брюк, теперь отметил липкий континент на гладкой и безволосой впадине его бедра. Роза стерла след от леденца. Пока она усердствовала, Томми что-то пробормотал и вздрогнул, а однажды его полные тревоги глаза вдруг распахнулись. Роза с Джо обменялись недовольными гримасами — ну вот, они все-таки его разбудили. Однако мальчик опять закрыл глаза, и, пока Джо его поднимал, а Роза управлялась с одеждой, им удалось натянуть на него пижаму. Затем Джо, опять слегка простонав, приподнял Томми, пока Роза отворачивала одеяла. Наконец они его туда запихнули. Джо нежно убрал волосы со лба Томми.
— Какой большой мальчик, — сказал он.
— Ему скоро двенадцать, — сказала Роза.
— Я знаю.
Выходя из комнаты. Роза обернулась посмотреть на Томми и испытала побуждение вернуться назад, забраться к нему в постель и какое-то время там полежать, ощущая глубокое томление, чувство отчаянной тоски по сыну, что охватывало ее всякий раз, как он спал у нее на руках. Затем Роза закрыла дверь.
— Давайте поедим, — предложила она.
Лишь когда они все трое уселись в столовой нише на кухне, Роза впервые толком посмотрела на Джо. Теперь в нем словно бы появилось что-то более плотное. Лицо Джо как будто состарилось меньше, чем лицо Сэмми или (видит бог!) самой Розы, а в его выражении, пока он с интересом знакомился с новыми видами и запахами уютной кухни от Пенобскотта, виделось нечто от озадаченного старины Джо, каким она его помнила. Роза читала про эйнштейновского путешественника, который передвигался со скоростью света и, вернувшись всего лишь через несколько лет, обнаружил, что все, кого он знал и любил, либо согбенные старцы, либо уже тлеют в земле. И Розе казалось, как будто Джо вернулся именно так — из какого-то далекого, прекрасного и невообразимо холодного места.