Приключения Кавалера и Клея
Шрифт:
Через три с половиной минуты после того, как он плюхнулся в реку, вовсю пинаясь ногами в тяжелых ботинках с двумя парами теплых носков, Йозеф вырвался на поверхность. Только дыхательные упражнения Корнблюма и чудо привычки уберегли его от того, чтобы разом выдохнуть из своих легких все молекулы кислорода в момент первоначального удара о воду. Теперь же, отчаянно задыхаясь, Йозеф выбрался на набережную и на четвереньках пополз к шипящей жаровне. Запах машинного масла стал для него как аромат горячего хлеба, теплого летнего тротуара. Йозеф жадно и глубоко втягивал в себя воздух. Весь мир словно бы потоком проходил через его легкие: раскидистые деревья, туман, мерцающие фонари вдоль моста, лампада, горящая в старой башне Кеплера в Клементинуме. Внезапно Йозефа затошнило, и он выхаркнул из себя что-то горькое, горячее и постыдное. Затем вытер губы рукавом мокрой шерстяной рубашки и почувствовал себя гораздо лучше. И тут Йозеф понял, что его брат куда-то исчез. Дрожа, сгибаясь под грузом тяжелой, как железная кольчуга, одежды, он встал и увидел Томаса в тени моста, как
Йозеф нырнул обратно в реку. Вода вроде бы уже была не так холодна, как раньше, но он ее даже не чувствовал. Пока Йозеф плыл, ему казалось — что-то его трогает, тянет за ноги, пытается утащить под воду. Конечно, это было всего-навсего земное притяжение или быстрое течение Влтавы, но в тот момент Йозефу показалось, будто его лапает та самая липкая гадость, которую он только что вытошнил на песок.
Как только Томас увидел, что Йозеф шумно к нему гребет, он тотчас же залился слезами.
— Поплачь, — сказал ему Йозеф, рассудив, что самым важным сейчас было дыхание, а всхлипы Томаса это самое дыхание в какой-то мере поощряли. — Это хорошо.
Йозеф обхватил брата за пояс, а затем попытался подтащить их обоих, Томаса и собственное тяжеленное тело, назад к набережной острова Кампы. Пока братья плескались и боролись в середине реки, они продолжали спорить, хотя ни один впоследствии не мог вспомнить, какой была тема дискуссии. Впрочем, какой бы она ни была, тот разговор поразил их своим спокойствием и неспешностью, вроде перешептывания перед сном. В какой-то момент Йозеф понял, что собственные конечности кажутся ему теперь теплыми, даже горячими. Еще он понял, что тонет. Последним сознательным воспоминанием Йозефа стало то, как Бернард Корнблюм прорывается к ним по воде. Густая рыжая борода старого фокусника была завязана в волосяную сеточку.
Йозеф пришел в себя часом позже — дома, в постели. Еще через двое суток ожил Томас — в то самое время, когда никто (и прежде всего его родители-доктора) не ожидал, что он вернется к жизни. Очнувшись, Томас уже никогда не был прежним. Он терпеть не мог холодной воды и всю жизнь страдал насморком. Кроме того, возможно, из-за повреждения его ушей, Томас утратил всякий музыкальный слух. Либретто оперы «Гудини» было заброшено.
Уроки искусства эскейпа прервались — по настоянию самого Бернарда Корнблюма. В течение тех трудных недель, что последовали за эскападой, Корнблюм являл собой подлинный образчик корректности и участия, принося разные игрушки для Томаса, заступаясь за Йозефа и беря всю вину на себя. Доктора Кавалеры поверили своим сыновьям, когда те сказали, что Корнблюм никакого отношения к инциденту не имел, а поскольку он спас мальчиков от утопления, они более чем желали его простить. Йозеф так искренне каялся, что это само по себе казалось вполне достаточным наказанием, и родители даже пожелали продолжения его штудий со старым и неимущим фокусником, который определенно не мог позволить себе потери ученика. Однако Корнблюм сказал им, что его занятия с Йозефом подошли к концу. Еще ни разу, добавил старый фокусник, не было у него столь одаренного ученика, однако его самодисциплина — на самом деле единственная подлинная собственность артиста эскейпа — этому дару не соответствовала. Корнблюм не стал высказывать родителям мальчика того, что он решил лично для себя, а именно: что Йозеф был одним из тех несчастных подростков, которые становятся артистами эскейпа вовсе не затем, чтобы доказать превосходство природных возможностей своих тел над различными заморскими приспособлениями и законами физики, а по собственным, опасно метафорическим причинам. Подобные люди чувствуют себя скованными незримыми цепями — окруженными стенами, обшитыми толстыми слоями ватина. Для таких последний подвиг самовысвобождения был слишком уж очевиден.
Тем не менее Корнблюм не смог удержаться и все-таки выдал своему бывшему ученику последнее замечание касательно того ночного представления.
— Забудь о том, откудаты совершаешь эскейп, — сказал он. — Тревожься только о том куда.
Через две недели после катастрофы Йозефа, как только оправился Томас, Корнблюм позвонил в квартиру неподалеку от Градчан, чтобы пригласить братьев Кавалеров на обед в клуб «Гофзинсер». Заведение оказалось вполне обычным — людной, тускло освещенной столовой, где пахло сырой печенью и репчатым луком. Там имелась обширная библиотека, полная плесневелых томов на предмет всевозможного жульничества и подделок. В гостиной электрический камин покрывал легким глянцем как попало расставленные кресла с изношенной велюровой обшивкой, а также несколько горшечных пальм и пыльных гевей. Старый официант по имени Макс сделал так, что несколько окаменелых от древности леденцов выпали из его носового платка на колени Томасу. На вкус леденцы были как жженый кофе. Фокусники, со своей стороны, почти не поднимали глаз от шахматных досок и безмолвных раскладов бриджа. Там, где не хватало коней или ладей, они использовали стреляные ружейные патроны и стопки довоенных крейцеров; их игральные карты сильно пострадали от загибов, надломов и прочих манипуляций прежних шулеров. Поскольку ни Корнблюм, ни Йозеф особыми разговорными навыками не обладали, вся тяжесть застольной беседы легла на Томаса, и он послушно ее нес, пока один из членов клуба, старый некромант, обедавший в одиночестве за соседним столиком, не велел ему заткнуться. В девять часов, как и было обещано, Корнблюм привел мальчиков
4
Так уж получилась, что пара молодых немецких профессоров, что шныряли по стропилам Староновой синагоги, иначе Альтнойшуле, ушли несолоно хлебавши; ибо чердак под ступенчатыми свесами крыши видавшего виды готического строения был по сути кенотафом. Примерно в конце прошлого столетия отцы города Праги решили «санировать» древнее гетто. Какое-то время судьба Альтнойшуле казалась неопределенной, и тогда члены тайного круга организовали все так, чтобы переместить своего подопечного из его древнего убежища под пирамидой списанных молитвенников на чердаке синагоги в удобную комнату многоквартирного дома, недавно построенного одним из членов круга, по совместительству весьма успешным спекулянтом недвижимостью. Однако, после этого взрыва необычной активности, вновь взяла свое выкормленная в гетто инертность и дезорганизация круга. Шаг, которому предполагалось стать всего лишь временной мерой, так и не был сделан в обратную сторону — даже после того, как стало совершенно ясно, что Альтнойшуле пощадят. Несколько лет спустя старая ешива, в библиотеке которой хранилась запись о перемещении, рухнула под ударом массивного бетонного шара для сноса домов, и журнал, где содержалась запись, оказался утрачен. В результате тайный круг смог представить Корнблюму лишь примерный адрес Голема. Реальный же номер квартиры, где он был сокрыт, был либо забыт, либо служил предметом бурных дискуссий среди членов круга. Поразительный факт, но ни один из них не мог вспомнить, чтобы он видел Голема с начала 1917 года.
— Зачем же тогда опять его двигать? — спросил Йозеф у своего старого учителя, пока они стояли у здания в стиле модерн, давным-давно выцветшего и заляпанного сажей, к которому их направили члены тайного круга. Йозеф нервно подергивал себя за фальшивую бороду, от которой у него нешуточно чесался подбородок. Он также носил усы и парик, сплошь рыжеватые, хорошего качества, а также тяжеловесные круглые очки в черепаховой оправе. Разглядывая тем утром свое отражение в корнблюмовском зеркале, Йозеф вдруг потрясенно сообразил, что в костюме из харрисовского твида, пошитом специально для поездки в Америку, он вполне убедительно сходит за шотландца. Однако ему было совершенно неясно, каким образом сходство с шотландцем на улицах Праги должно было отвлечь внимание прохожих от него и от их с Корнблюмом задачи. Как и многим новичкам в искусстве маскировки, Йозефу казалось, что вряд ли он привлек бы к себе больше внимания, даже если бы вышел из дома в чем мать родила, да еще с деревянной табличкой на груди, где были бы написаны его имя и фамилия.
Пока Йозеф оглядывал Николасгассе, сердце его билось о ребра, точно шмель об оконное стекло. За те десять минут, что потребовались им, чтобы дойти сюда от квартиры Корнблюма, Йозефу трижды попалась навстречу его родная матушка — или, вернее, три незнакомые женщины, чье сходство с госпожой Кавалер каждый раз заставляло потрясенно ахнуть. Он также получил напоминание о прошлом лете (одном из эпизодов, когда предположительно было разбито его младое сердце). В то лето всякий раз, как Йозеф направлялся в школу, в Немецкий клуб лаун-тенниса под Карловым мостом или поплавать в Военно-гражданский плавательный бассейн, постоянная возможность встретить некую фрейлейн Феликс делало каждый уличный угол и парадное потенциальным театром унижения и стыда. У Йозефа не было ни малейших сомнений, что, случись его матушке действительно мимо него пройти, никакие фальшивые усы преграды бы для нее не составили.
— Если даже онине могут его найти, кто тогда сможет?
— Уверен, они смогли бы его найти, — сказал Корнблюм. Свою бороду старый фокусник подверг тщательному уходу, выполаскивая оттуда медно-красную краску, которую он, как с шоком обнаружил Йозеф, уже многие годы использовал. Он также носил очки в проволочной оправе и широкополую черную шляпу, при этом вполне реалистично опираясь на тросточку из ротанга. Всю эту маскировку Корнблюм извлек из глубин чудесного китайского сундука, заметив мимоходом, что первоначально эти предметы принадлежали Гарри Гудини, который часто и умело пользовался маскировкой в крестовом походе всей своей жизни по выявлению и разоблачению фальшивых медиумов. — Думаю, страх здесь таков, что они очень скоро… — тут он изящно взмахнул носовым платком, а затем в него откашлялся, — вынужденыбудут попытаться.
Выложив пару вымышленных имен, а также размахивая мандатами и удостоверениями, источника которых Йозеф так никогда установить и не смог, Корнблюм объяснил коменданту дома, что они посланы Еврейским советом (общественной организацией, никак не связанной с тайным кругом хранителей Голема, хотя порой с ним солидарной) обследовать данное здание в рамках программы по отслеживанию перемещения евреев в Прагу и внутри нее. Вообще-то подобная программа действительно существовала, проводимая полудобровольно и с тем нешуточным ужасом, который характеризовал все сношения Еврейского совета с Рейхспротекторатом. Евреи Богемии, Моравии и Судет сосредоточивались в городе, тогда как собственно пражские евреи насильно выселялись из их домов в сегрегированные районы, где две-три семьи порой занимали одну-единственную квартиру. Возникавшая в результате неразбериха не позволяла Еврейскому совету обеспечивать протекторат точной информацией, которую тот постоянно запрашивал; отсюда необходимость переписи населения. Комендант дома, где спал Голем и который протекторат отвел для проживания евреям, не нашел ничего подозрительного в легенде и бумажках Корнблюма, а потому без колебаний их с Йозефом туда впустил.