Прикосновение Хаоса
Шрифт:
18
Старинные купола храма действовали на Ридгера как анестезирующий бальзам, нанесенный на ноющую рану. Как только он замечал их издали, на душе становилось тепло и уютно. Игорь начал ездить в церковь не по зову сердца, и не из-за житейских трудностей – он вообще считал религию обманом, некой имитацией счастья, созданной для тотального контроля над обществом. Ридгер даже отдавал должное грандиозности организации, сумевшей овладеть разумом миллионов и диктовать им свои требования. Себя, естественно, он к обманутым и очарованным не причислял, и церковь стал посещать лишь по веянию моды.
Так уж получилось, что после длительного периода атеизма в нашей стране, вместе с первыми кооперативами открылись и двери храмов, долгое время находившихся
Но времена социализма канули в лету, а молодой капитализм, заполнивший своими идеями умы большинства населения, не имел ничего против Создателя и даже приветствовал духовное возрождение. И потянулись вереницы старых и новых верующих в распахнувшиеся вновь двери: кто с проблемами, кто с подаяниями, кто просто ради забавы, кто осторожно присматривался, нет ли здесь какого-то хитроумного подвоха… И церковь с радостью стала принимать каждого нового прихожанина.
Образовавшаяся за короткий срок буржуазная прослойка общества вряд ли могла похвастаться честностью и порядочностью в накоплении капитала. Еще в девятнадцатом веке Бальзак увековечил истину, что за каждым большим состоянием кроется преступление, а за разрастающимися в короткие сроки капиталами новой России преступления тянулись длинной чередой. И не то чтобы совесть сильно мучила новых русских – они преспокойно спали и с аппетитом ели, – но где-то в глубине души появилось неизвестное доселе чувство, которое трудно было описать словами. Новоявленные бизнесмены, подчиняясь неизвестному чувству, ссужали колоссальные суммы на реконструкции, реставрации и даже строительство новых храмов. Они стали демонстративно креститься, носить увесистые золотые кресты и регулярно посещать службы, чтобы получить индульгенцию у Бога, если таковой действительно существует.
Ридгер не утруждал себя раздумьями о существовании Всевышнего. Он поступал так, как того требовало время. И если посещать в церковь стало нужно, дабы соответствовать положенному образу, он и посещал; вот только креститься так и не научился и креста никогда не носил. Он просто ходил на службы в те храмы, в которых собирались соответствующие его статусу люди. Позже эти походы превратились в привычку, и он даже начал испытывать непонятную тягу к священным строениям и вообще ко всему, что связано с религией. Сам того не замечая, он время от времени наскоро осенял себя крестным знамением, после чего воровато озирался, удостоверяясь в отсутствии случайных свидетелей этого невольного и нелепого действа. Но верить Ридгер продолжал только в себя, в свои силы, свою волю и свой ум, считая, что все вышеперечисленное принадлежит только ему и является его личной заслугой. Делиться славой он не желал ни с кем, и уж тем более с Богом, в существовании которого очень сильно сомневался.
Церковь, в которую он приехал сегодня, находилась под Москвой и не отличалась обилием высокопоставленных прихожан. Впервые Игорь случайно оказался здесь пару лет назад, возвращаясь в Москву с деловой встречи. Так вышло, что он разговорился с местным священником, который, как выяснилось, тоже был на войне, а по возвращению, – вероятно, разочаровавшись в общепринятых ценностях, – оставил мирскую жизнь. Их первая беседа была недолгой, но оставила в душе Игоря приятные впечатления.
Он приезжал сюда нечасто, но зато исключительно по доброй воле, подчиняясь странному желанию, в причинах возникновения которого разбираться не считал нужным: ходят же некоторые в походы, на рыбалку, в лес. Ездят, в конце концов, на дачу, и абсолютно не задумываются, почему их привлекает такой досуг; так с чего ему забивать себе голову лишними вопросами? Ездит и ездит! Что в этом странного? Должен же человек отдыхать от суеты. А здесь он отдыхал, отдыхал душой. Здесь ему нравилось. Он бы вообще купил эту церковь, будь это возможно.
Машину Игорь, как всегда, остановил прямо у церковных ворот. Выйдя на улицу, он деловито окинул взглядом окрестности и, кивнув какой-то женщине, стоящей у входа, в ответ на низкий поклон прошел на территорию.
Народу было мало, и Ридгер неспешно побрел по мощеной дорожке, ведущей к храму. Зайдя внутрь, он остановился. От знакомой приятной смеси запахов талого воска, штукатурки и прохладной сырости, у него слегка закружилась голова. Хорошо! Спокойно… Он не знал имен святых, не разбирался в драматизме библейских сюжетов, изображенных на иконах – он просто стоял, смотрел и слушал.
– Добрый вечер, Игорь.
Это был знакомый голос.
– Здравствуйте, отец Константин.
– Рад видеть тебя вновь, – лицо священника не выражало никаких эмоций, но Ридгеру показалось, что он улыбается.
– Вот решил заехать…
Игорь будто оправдывался: ему вовсе не хотелось выставлять напоказ свои чувства.
Отец Константин понимающе кивнул.
– Это хорошо… Хорошо, что ты не забываешь Господа.
Ридгер ухмыльнулся, затем неожиданно, словно эта мысль только что осенила его, спросил:
– Может быть, у вас есть несколько минут? Я бы с удовольствием прошелся, поговорил. Знаете, так устаешь от городской суеты, а здесь… Одним словом…
Ридгер сбился: он нервничал. Встречи с отцом Константином всегда начинались одинаково: каждый раз он пытался выглядеть достойно, быть хозяином положения, и каждый раз это стремление уступало место легкой робости, ставящей его в положение просителя. Ридгер никогда не позволял себе такой слабости, никогда и нигде, и лишь здесь это невнятное чувство не причиняло неудобств – скорее, было приятно.
– Да, конечно, – ответил священник. – Всегда рад… Всегда.
Они вышли на улицу.
День сдавал свои права. Косые тени деревьев ложились на землю, расчерчивая прихрамовую территорию причудливыми, неестественно вытянутыми силуэтами, которые с каждой минутой вытягивались еще чуть больше и чуть перемещались по мере движения солнца, неумолимо клонящегося к закату. Наступал вечер.
Священник молчал. Игорь знал, что он не заговорит первым, а будет терпеливо ждать. Для Игоря этот момент был самым волнующим. В мирской жизни он всегда начинал беседу сам, всегда обладал правом первого и решающего слова. Дома, на работе, на встречах и на отдыхе он привык задавать тон беседе. И все крайне внимательно его слушали, но лишь с тем, чтобы понять, как дальше себя вести, дабы не угодить в немилость, а еще лучше, извлечь для себя выгоду из общения с таким влиятельным человеком. Никому и дела не было до проблем Игоря, каждый как под увеличительным стеклом рассматривал себя в лучах могущества Ридгера. Игорь мог начать разговор и оборвать его. Если тема исчерпала себя, или собеседника занесло не в ту сторону, то лишь от одного его сурового взгляда несчастный трусливо замолкал, тщедушно обдумывая последствия неосторожного слова. А здесь… Здесь никто не собирался соглашаться с Игорем, и спорить никто не думал. Но главное, что никто ничего не ждал от него и ни к чему не обязывал.
Ридгер не привык к подобному. Он совершенно не владел ситуацией и не контролировал ее. От его прихоти абсолютно ничего не зависело – он был безвластен над этим местом и этим человеком, смиренно следующим рядом. И хотя отец Константин был обходителен с ним, он вел себя так не из-за желания получить что-либо от Ридгера и не из-за страха попасть к нему в немилость, как поступали многие в миру, а просто так, без всякого умысла. Возможно, из-за желания помочь – помочь великодушно и бескорыстно, как искренне любящие родители помогают своим детям, ничего не требуя взамен. Игорь прекрасно понимал, что ровно ничего из услышанного от отца Константина не найдет у него отклика. Как и в детстве, наставления и трудные для понимания примеры и аллегории будут противоречить всему тому, что для него так важно и дорого, но… Он чувствовал заботу и внимание. Это было сродни далекой и почти забытой родительской опеке, от которой он безумно мечтал освободиться, и которой так безнадежно не доставало ему теперь в его взрослой, красивой и независимой жизни.