Прикосновение к идолам

Катанян Василий Васильевич

Не более не менее.

На следующий день едем с группой высоко в горы. Массивные ворота. Стук-стук-стук.

— Вам кого?

— Годунова.

Годунов появляется, и нас впускают. Велят не мозолить глаза, а тихо сидеть в кустах. Сквозь ветки, затаившись, словно цареубийцы, рассматриваем очаровательный замок с башнями и шпилями — царский охотничий домик. Там живут, на балконе пьют чай, видимо, бабушка с внуками. Какой-то человек небольшого роста в спортивном костюме поливает из лейки розы. Идиллия необыкновенная. Это не кто иной, как Серов, министр Госбезопасности. Сидим долго, ноги затекли, аппараты прижимаем к груди. Но вот подъезжают машины, одна за другой, Годунов не успевает открывать ворота. На лужайку выходят

Хрущев, Аджубей, много всякого начальства из демократических стран. Все приехали на парти. Тут же Микоян, Туполев, Михайлов, Робсон, все с женами. Мы вылезаем из кустов.

Хрущев разговаривает с Робсоном и, чтобы сравняться с ним ростом, влезает на большой валун. Все смеются. Неподалеку беседуют три дамы — Нина Петровна, Раиса Тимофеевна и Эсланда. Все они в красивых платьях из модных в тот год блестящих материй. К Робсону подходит много народу, со всеми он шутит, на лужайке царит оживление. Подают машины, и мы едем вверх по горной дороге куда-то, где сервирован обед. Едем все выше и выше, въезжаем в облака, а когда снова выбираемся на свет Божий, то видим седенького благообразного старичка, чуть ли не с нимбом, вроде бы мы попали в рай и нас встречает апостол. Но это всего-навсего Клим Ворошилов. Он живет здесь в небольшом домике и — сейчас выполз, чтобы поприветствовать честную компанию, и все радостно галдят. Выше, на самой вершине горы, раскинулись роскошные шемаханские шатры, столы ломятся от яств, официанты замерли в ожидании — ресторанный шик многочисленных приёмов, которыми было отмечено правление Хрущева. На сей раз в заоблачных высотах.

Вскоре Михайловы уехали, отпуск у них кончился, и съемки пошли спокойнее, в нужном направлении. Я снял очень интересный, но страшный рассказ Поля о Пикскилле, где его хотели линчевать. Он читал нам стихи Пушкина, сидя на берегу моря, сыграл сцену из «Отелло». Мы сняли 16 песен, которые потом я вмонтировал в разные места фильма. Какие-то песни Поль не пел много лет и забыл слова, приволокли школьную доску, и Эсланда старательно, крупно писала на ней мелом слова, как учительница, и Робсон во время пения подглядывал. Больше Робсон не пел никогда — вернувшись в Москву, он заболел, концерты отменились, затем он уехал в Англию, где только играл Отелло, и, выходит, что в последний раз его пение сняли мы, когда он пел, поглядывая на школьную доску.

Из-за болезни Робсона (грипп, сердце) вторая картина Рыбаковой отпала, и я тоже уже ничего не снимал по возвращении из Крыма, монтировал из снятого и множества архивного материала, который доставали из-за границы. Фильм приняли без поправок, только попросили добавить один план. Какой же? Да тот, где была снята Раиса Тимофеевна с женой Хрущева и Эсландой на приеме в Александровском замке. «Нет, Вася, не сделать вам карьеры, раз вы сами не догадались этого вставить», — заметил умудренный Хавчин.

Картина шла широко, плакаты были расклеены по всему городу, а премьера прошла в Доме кино с большим успехом. Появление на экране Поля и Эсланды встретили аплодисментами, аплодировали и после каждой песни — тогда публика в Дом кино ходила доброжелательная. Робсон картину впервые увидел только здесь и с восторгом заявил со сцены, что «эта картина не только обо мне, но и о моем народе», чего, честно говоря, я вовсе не предполагал, но хорошо, что так получилось.

Эсланда лежала в больнице и не была на премьере. Я потом показал ей картину отдельно. Она сказала мне много комплиментов, я ответил, что боялся ее мнения больше, чем мнения Поля. «И правильно! Если бы картина мне не понравилась, то было бы ой как плохо!» Она ослепительно улыбнулась, но я понял, что она не шутит. У меня остались о ней самые лучшие воспоминания, мы переписывались, а в Москве я навещал ее в Кремлевской больнице, где она облучалась. Она умерла от рака в конце 1965 года, ей было 68 лет.

Вечер в Доме кино вел Марк Донской, который,

конечно, городил чушь и паясничал. Меня он даже не представил. Много лет спустя, снимая дома у Донского, я увидел его фото с Робсоном. «Это я у него в гостях в Калифорнии», — сказал, не моргнув глазом, Герой Социалистического Труда. «А как же быть с тем, что рядом сижу я и что это снято на премьере в Доме кино? Ну какая балаболка!» — подумал я, но промолчал, чтобы не сорвать съемку. Кстати, на этой съемке, во время его болтовни, я услышал, как он в Японии посетил с делегацией могилу Куросавы, «а потом поехали к нему домой, пили с ним сакэ». Как говорится, лучше не скажешь.

После премьеры я устроил дома банкет, позвал много народу. Я колебался, удобно ли звать мировую знаменитость в такой дом, но мама приободрила меня, сказав, что Робсон в Гарлеме и не такое видел. Поль первым делом наткнулся в полутемном коридоре на чью-то задницу с подоткнутым подолом. По субботам в нашей Доброй слободке происходило мытье полов, и это был тот самый миг. Соседи высыпали в коридор, чтобы взглянуть на живого негра, да еще такого известного. Пионер Витька все время держал салют, пока Робсон, усевшись на сундук в коридоре, долго снимал калоши, от которых все уже отвыкли, затем пальто, затем вязаную кофту Эсланды, которую он поддел для тепла. В столовой он внимательно оглядел стол, схватил половинку яйца, густо (тогда еще) намазанную икрой, быстро проглотил ее и блаженно улыбнулся. Помню, что было шумно и весело, мама пела цыганскую «Рощу», а Поль вполголоса какой-то спиричуэлс, очень задушевно.

Через несколько дней пришла, выпучив глаза, соседка и шепотом сказала, что к ней «приходили оттуда» и спрашивали, был ли Робсон, и кто еще был, и что вообще было. Словом, «снимали показания». Оказывается, я его приглашение должен был согласовать, испросить разрешения. Вот такие были нравы во время «оттепели». КГБ не дремало и, конечно, сделало нужные ему выводы относительно моего самоуправства и шпионских связей.

Вскоре Робсон улетел в Англию, у него был контракт с Шекспировским мемориальным театром, и он долго играл там «Отелло». Эсланда после больницы улетела к нему. Вот одно из ее писем того времени:

«Дорогой Василий!

Я люблю Вас. Я знаю: что так много Вы сможете прочесть. <Письмо написано по-английски, которого я почти не знал.>

Получили ли Вы письмо, которое я Вам послала, с подтверждением согласия Поля на показ или продажу фильма о его жизни в любой части света? Я послала его после того, как приехала и посоветовалась с Полем.

Поль пользуется большим успехом в «Отелло» в Стратфорде. Мы так рады, что он в конце концов согласился сделать это. Правда, он очень устает и, пока идет спектакль, не может особенно заниматься посторонней деятельностью.

Прилагаю вырезку, которую, я уверена, будет рада получить Пера. Передадите ей мою любовь? Выставка рисунков Эйзенштейна в Англии.

Поль говорит что Ваша балетная дама пользуется огромным успехом в Нью-Йорке и он очень рад за нее и за всех вас. Он был очень рад познакомиться с ней в Вашем доме. <Выступления Плисецкой в США, которые состоялись там впервые.>

Мы ждем приезда детей и внуков в начале июля и уже ждем не дождемся этого дня.

Любовь и поцелуи от нас обоих

Эсланда».

Позже Робсон снова прилетал в Москву, мы виделись у него в «Национале». После смерти Эсланды он жил с сестрой в Филадельфии, получал пенсию, но у него был и небольшой капитал, который позволил ему жить безбедно. Он сошел со сцены в буквальном и переносном смысле слова, его часто мучила депрессия, о нем перестали писать, и тогда возникли слухи, что не пишут о нем потому, что он выступает с критикой СССР. Но это были именно слухи, он очень любил Россию, видел от нас только хорошее, у него здесь было много друзей.