Прикрой, атакую! В атаке — «Меч»
Шрифт:
Что я наделал? Зачем полетел?
Черный непроницаемый мрак сверху и снизу, слева и справа. Впереди, прямо перед глазами, до предела жгучая ночь, полыхают выхлопные огни, с ревом рвутся из патрубков. Пытаюсь связаться с полком, командным пунктом дивизии, корпуса. Молчат. В наушниках только шорох и писк, временами — треск атмосферных разрядов.
Жуткое чувство одиночества, безвыходной тоски до боли сжимает сердце. Что я наделал? Кто меня вытолкнул с теплой родной земли, ставшей вдруг беспощадной, ничего не прощающей, ждущей, чтобы с первой моей
Внезапно кругом начинают стрелять ракеты. Зеленые, красные, белые. Стреляют и рядом, и дальше, и в самой дали, насколько хватает глаз: салютуют войска. Радуются, отмечают победу. А мне не до радости, на душе у меня черно, в голове горькие мысли. Очевидно, придется прыгать, придется бросать самолет. Но это ужасно трудно — бросить машину. Трудно даже представить. Если она подбита и полет невозможен — дело другое. А если она исправна?
Но делать нечего, выхода больше нет. А может, вернуться назад и сесть на старую точку? Нет, ночью ее не найдешь. А если найдешь, так не сядешь — на машине нет осветительной фары.
Разворачиваюсь, беру курс на восток — надо подальше уйти от прежнего места боев, от лап какой-нибудь заблудившейся кучки недобитых фашистских солдат. Иду, установив обороты мотора на самый экономный режим — зачем торопиться расходовать топливо? Мало ли что… Иду и все время смотрю вперед, все время чего-то жду. Проходит десять минут, пятнадцать. И вдруг…
Впереди, километрах в трех-четырех, взлетает ракета, яркий зеленый свет вырывает из тьмы угол аэродрома, силуэты машин. Сердце забилось надеждой. Приближаюсь. Снова ракета. Вижу самолеты Пе-2, вижу посадочный знак. Понимаю: кого-то здесь ждут. Выполняю маневр для захода на полосу, выпускаю шасси, планирую. В свете взлетевшей ракеты вижу: иду поперек полосы, прямо на стоянку машин…
Этого только и не хватало — убиться на аэродроме. Ухожу на повторный заход. Солдат-финишер, очевидно поняв, что посадочное поле надо все время подсвечивать, начинает пускать ракеты одну за другой. Планирую, подвожу машину к земле, приземляюсь. Закончив пробег, рулю к финишеру: он подает сигналы карманным фонариком. Вот и последний сигнал: «Стой!» Убираю обороты мотора, солдат прыгает на крыло моего самолета, кричит:
— Товарищ генерал, я пойду впереди, а вы рулите за мной. Покажу, куда поставить машину.
Все ясно: меня приняли, очевидно, за генерала Подгорного.
Зарулив самолет на стоянку, выключаю мотор, закрываю кабину.
— Товарищ генерал, идите в столовую, там вас ждут, — говорит солдат-финишер, указав направление мимо стоянки.
— Спасибо, — благодарю я солдата, — за находчивость, выручку, а теперь иди отдыхай, погоды нет, генерал не прилетит.
Куда я попал! На банкет! В кругу боевых друзей — Коля Ольховский, командир полка истребителей, мой фронтовой товарищ. Несколько дней назад Николаю Ивановичу присвоили высокое звание Героя Советского Союза. Тем же указом, что и Василию
— Антон! — кричит Николай. — Какими судьбами? Ты будто с неба свалился.
Шагнув навстречу, хватает меня, сжимает в объятиях.
Интереснейший человек Коля Ольховский. Титан по мужеству, храбрости — один может броситься на десяток вражеских истребителей; титан по дружбе и верности фронтовому товариществу — в огонь и на смерть пойдет за товарища, будь то его заместитель, будь то летчик другого полка, которого даже не знает; титан по своей неуемности, по размаху души — любит широко отметить победу, награды, присвоение воинских званий, на чем однажды, как говорится, и погорел.
Разгулялся со своими орлами — дым коромыслом, и в самый разгар заходит начальник штаба. Пришел передать приказ командира дивизии: сопроводить бомбардировщиков за линию, обеспечить удар по скоплению вражеских войск.
— Начальник штаба! — кричит майор Ольховский. — Садись. Отметим нашу победу!
— Товарищ командир, — упирается тот, — я по делу.
— Дела потом! — возражает Ольховский. — Садись! Сегодня знаменательный день — мы сбили пятнадцать немецких машин.
И пошло…
А с рассвета над точкой Ольховского загудели наши Пе-2. Вспомнил начальник штаба боевую задачу полка, да поздно — бомбардировщики ушли без прикрытия.
Не выполнить приказ командира — это преступление. Даже в мирное время виновные караются строго, а тем более во время войны. Над Ольховским нависла гроза.
— От руководства полком отстраняю! — сказал командир авиакорпуса. — Пойдете под суд трибунала.
Сдав дела своему заместителю, Ольховский сказал:
— Пока суд да дело, я полетал бы как рядовой. Разреши. — И не дав ему поразмыслить, сразу пошел в атаку: — Что ты задумался? Чем ты рискуешь? Ничем. Поругают, и все. А я — жизнью. Рискни для старого друга.
Одним словом, уговорил бывшего подчиненного. Летает. Через несколько дней в полк приезжают судьи.
— Где майор Ольховский?
— В бою.
Ждут прямо на старте. Во время войны все было на старте, на самолетной стоянке. Совершил преступление — судят. Оправдал преступление кровью — героическим подвигом — судимость снимают.
Ольховский пришел на посадку. Самолет избит до предела. Шасси не вышли. При посадке хвост обвалился. Из обломков вылез Ольховский, потный, злой. Сплюнул кровь, выдохнул:
— Горючее кончилось… — И вдруг, очевидно, забыв о том, что он рядовой пилот, закричал: — Инженер, срочно другую машину! — И побежал на стоянку.
Оказалось, что в этом бою сбил три вражеских самолета. Судьи махнули рукой и уехали, а Ольховский снова стал командиром полка. А теперь вот — Герой.
— Как хорошо, что ты прилетел! — шумит Николай, поднимая стакан. — Ты настоящий товарищ. Пьем за мою звезду. За нашу победу в Корсунь-Шевченковской операции. Мы опять победили, Антон.