Принц шутов
Шрифт:
Я прокрался внутрь, не будучи объявленным, и поспешил по гулкому мраморному полу. Мне никогда не нравился тронный зал. Ни его величавые своды, ни история, запечатленная в мрачном камне, не отвращали так, как то, что во дворце нет путей для отступления. Стражи, стражи, опять стражи — и эта ужасная бдительная старуха, которая считает себя моей бабушкой.
Я пробрался к своим девяти родным и двоюродным братьям и кузине. Похоже, это была особая аудиенция для королевских внуков: девяти младших принцев и единственной принцессы Красной Марки. По праву я должен был быть десятым в очереди к трону после своих двоих дядьев, их сыновей, своего отца и старших братьев, но старая ведьма, которая грела этот трон уже сорок лет, имела собственные представления об очередности. Кузина Сера, без единого месяца восемнадцати
Я проскользнул мимо нее и растолкал братьев, чтобы встать в первых рядах. Росту я приличного, повыше многих мужчин, но обычно предпочитаю не стоять рядом с Мартусом и Дарином. На их фоне я мелковат, а учитывая, что мы похожи — те же темно-золотые волосы и карие глаза, — меня так и называют: «мелкий». Это мне не по нутру. Впрочем, в этот раз я был готов к тому, что меня не заметят. Даже не из-за подчеркнутого бабушкиного неодобрения. Это из-за той, с бельмом. Боюсь ее до смерти.
Впервые я ее увидел в пять лет, когда меня привели к трону в день моих именин. Со мной были Мартус и Дарин в лучших церковных облачениях, отец в кардинальской шапке, трезвый, хотя солнце уже миновало зенит, мать в шелках и жемчугах, горстка церковников и придворных дам по краям. Красная Королева подалась вперед на троне и громовым голосом вещала что-то о Ялане, деде своего деда, Кулаке Императора, но я не слушал: я уже увидел старуху, такую древнюю, что при взгляде на нее хотелось блевать. Она так скорчилась в тени трона, что с другой стороны ее можно было просто не заметить. Лицо ее было словно из бумаги, размоченной, а затем высушенной, скулы остры, губы походили на сероватую линию. Одетая в лохмотья, она смотрелась неуместно в тронном зале, на фоне пышных украшений, стражей в бронзовых кольчугах и блестящей свиты, явившейся посмотреть, как меня нарекают. Старая карга не шевелилась: она вполне могла сойти за игру теней, брошенный кем-то плащ, зрительную иллюзию.
— …Ялан?
Красная Королева закончила свою речь вопросом.
Я ответил молчанием, оторвав взгляд от существа, сидевшего слева от нее.
— Бабушка прищурилась, впиваясь в меня взглядом.
И — ничего. Мартус весьма чувствительно ткнул меня локтем под ребра. Не помогло. Я хотел снова смотреть на ту старую женщину. Она все еще была там? Или ушла, едва я отвел взгляд? Я представлял, как она могла двигаться. Быстро, как паук. Желудок мой скрутило узлом.
— Принимаешь ли ты мое напутствие, дитя? — спросила бабушка, пытаясь изобразить доброту.
Мой взгляд снова метнулся к старухе. Все еще там, совершенно такая же, она наполовину отвернулась от меня, глядя на бабушку. Сначала я не заметил ее глаза, но теперь он привлек меня. У одной кошки в зале был такой — молочно-белый, почти жемчужный. Слепой, как говорила моя нянька. Но мне казалось, что он видит больше, чем другой, зрячий.
— Что с мальчиком? Он дурачок?
Недовольство бабушки прокатилось по двору, заглушая перешептывание.
Я не мог отвернуться. Стоял и потел, мало того, едва не описался. Слишком боялся, чтобы заговорить, даже чтобы солгать. Слишком боялся, чтобы сделать хоть что-то, просто потел и смотрел не отрываясь на ту старуху.
Когда она пошевелилась, я был готов заорать и убежать. Вместо этого я жалобно пискнул:
— В-вы ее видите?
Она медленно зашевелилась. Поначалу так медленно, что нужно было соизмерить ее с фоном, чтобы убедиться, что не показалось. Потом — быстрее, легко и уверенно. Она повернула ко мне свое ужасное лицо, один глаз темный, другой — переливчато-молочный. Внезапно мне стало жарко, будто разом вспыхнули все камины и заревели, опаляя летний солнечный день, и пламя взметнулось с железных решеток, словно желая прорваться к нам.
Она была высокой. Теперь я это увидел: сгорбленная, но высокая. И худая как скелет.
— Вы ее видите?
Я уже кричал, показывал пальцем, и старуха шагнула ко мне, протягивая белую руку.
— Кого?
Это Дарин, ему уже минуло девять, и он был слишком большим для таких глупостей.
У меня не было голоса, чтобы ответить ему. Женщина с бельмом положила свою бумажно-костяную руку поверх моей. Она улыбнулась, уродливо исказив лицо, словно на нем извивались черви. Она улыбнулась, и я упал.
Я провалился куда-то, где было темно и жарко. Говорят, у меня был припадок, конвульсии. Врач сказал отцу на следующий день, что это хроническое состояние, но оно больше не повторялось, хотя прошло уже почти двадцать лет. Я знаю только, что упал, — и падаю, судя по всему, до сих пор.
Бабушка потеряла терпение и нарекла меня, когда я бился на полу.
— Приводите мальчика, когда у него голос прорежется, — сказала она.
Меня увели — на восемь лет. Я вернулся в тронный зал тринадцати лет от роду, чтобы быть представленным бабушке перед праздником сатурналий суровой зимой 89 года. В тот раз, как и во все последующие, я, подобно другим, притворялся, что не вижу женщину с бельмом. Возможно, они и правда ее не видят, потому что Мартус и Дарин слишком глупы, чтобы притворяться, и не умеют убедительно врать, и все же когда они смотрят в ту сторону, то и глазом не моргнут. Наверно, лишь я вижу ее, когда она постукивает пальцами по плечу Красной Королевы. Трудно не смотреть, когда сам знаешь, что не надо бы. Все равно как ложбинка на женской груди, стиснутой корсажем и выставленной напоказ, — считается, что принц этого не замечает. Я стараюсь изо всех сил, и по большей части мне удается, хотя бабушка время от времени странно смотрит на меня.
В любом случае именно в это утро, потея в одежде, в которой провел всю ночь, украшенной доброй половиной сада де Виров, я ни в малейшей степени не возражал, когда меня втиснули между рослыми братьями, не возражал быть мелким, незамеченным. Честно говоря, я отлично мог бы обойтись без внимания Красной Королевы и ее безмолвной сестры.
Мы простояли еще минут десять, по большей части молча, некоторые принцы зевали, другие переминались с ноги на ногу или бросали на меня кислые взгляды. Я честно стараюсь не мутить своими злоключениями тихие воды двора. Гадить там, где ешь, негоже, и потом, трудно прятаться за своим титулом, когда оскорбленная сторона — тоже принц. Так или иначе, с годами я дал своим кузенам не много причин любить меня.
Наконец вошла Красная Королева, без фанфар, но в сопровождении гвардии. Облегчение было кратким — женщина с бельмом шла за ней по пятам, и хотя я отвернулся быстрее быстрого, она заметила, что я на нее смотрю. Королева уселась на троне, стража выстроилась по стенам. Единственный камергер, кажется Мантал Дрюс, неловко разместился между королевскими отпрысками и нашей повелительницей, и в зале снова стало тихо.
Я смотрел на бабушку, с некоторым усилием не давая взгляду скользнуть к белой сморщенной руке, покоящейся за изголовьем трона. За долгие годы я много слышал о тайной советнице бабушки, старой полубезумной женщине, которую держали взаперти и называли Молчаливой Сестрой. Впрочем, казалось, что я один стою тут и знаю, что она каждый раз восседает рядом с Красной Королевой. Глаза других людей словно бы избегали ее. Если бы и я мог так же!
Красная Королева прочистила горло. В тавернах по всему Вермильону говорят, что когда-то она была красива, пусть и чудовищно высокого роста. Сердцеедка, что привлекала ухажеров со всех концов Разрушенной Империи и не только. На мой взгляд, у нее было грубое костлявое лицо с туго натянутой, словно обожженной, кожей, на которой, однако, виднелись морщинки, как на мятом пергаменте. Ей было лет семьдесят, но никто бы не дал больше пятидесяти. Темные волосы не знали седины и все еще отливали на свету глубоким красным цветом. Красивая или нет, но ее глаза могли кого угодно заставить обмочиться от ужаса. Бесстрастные осколки кремня. И никакой короны для королевы-воительницы, о нет. Она сидела укутанная в черно-алое одеяние, и волосы ее удерживал лишь тончайший золотой ободок.