Принцесса Иза
Шрифт:
ПУТЕШЕСТВИЯ ПРИКЛЮЧЕНИЕ • ФАНТАСТИКА LXV
Леонид Савелов
ПРИНЦЕССА ИЗА
I
Был у меня приятель, которого я очень любил. Это был сердечный и отзывчивый человек, большой фантазер и идеалист. Мы с ним были в очень дальнем родстве, но росли вместе и сохранили дружеские отношения до самой смерти.
Он любил путешествовать, на что средств у него было вполне достаточно, и нередко мы расставались с ним на целые годы, когда он скрывался с русского горизонта; но эти продолжительные его поездки нисколько не нарушали наших дружеских отношений, так как мы были в самой оживленной
Но раз в вашей переписке наступил перерыв в несколько лет, и я решил уже, что мой друг сложил свои кости на берегах Нила, куда он поехал, и откуда я получил от него его последнее письмо с подробным описанием Каира, пирамид, гробниц аписов и других памятников египетской старины. После этого письма он вдруг замолк. Я написал нашему дипломатическому представителю, прося его навести справки, но и это нисколько не развеяло моей тревоги, так как я узнал только, что в числе умерших русских за последнее время Петра Петровича Иволгина нет; но это ничего не разъясняло, — мало ли что могло случиться: он мог утонуть, мог наконец забраться в какие-нибудь глухие места Египта и быть там убитым, — и в том, и в другом случае его смерть могла быть не зарегистрирована…
У меня в голове возникали всевозможные предположения, — мне не хотелось верить, что Иволгин погиб; но когда прошло около двух лет — то я пришел к заключению, что друга моего уже нет в живых, — как вдруг получаю от него письмо из того же Каира, в котором он просил простить его за долгое молчание, объясняя его какими-то особыми событиями, случившимися в его жизни за это время, сообщал, что женился на египтянке и окончательно поселился в Египте, где и решил окончить свои дни. «Моя жена, — писал Иволгин, — не может выезжать за пределы Египта, а вместе с нею и я привязан окончательно к священной земле Гатор и Амона-Ра, исповедуя религию моей жены, т. е. религию древнего Египта». Меня нисколько не удивила фантазия Иволгина поселиться окончательно в Египте, не удивило и то, что он принял религию жены-египтянки, — как я говорил уже, Иволгин был в высшей степени сердечным и привязчивым человеком, и было вполне естественно его желание молиться вместе с любимой женой; удивило только упоминание о какой-то религии древнего Египта: это для меня было совершенной новостью, я никак не предполагал, что такая может еще существовать. Неужели могли быть еще люди, поклоняющиеся Изиде, Амону-Ра, Гатор и их божественным современникам?
Иволгин звал меня в Каир посмотреть, как он устроился там. Приглашение пришлось мне очень по вкусу: кроме того, что я никогда не был в Египте, меня потянуло взглянуть на Иволгина и обнять моего друга. Сборы мои были недолгие: устроив свои дела в Петербурге, я выехал в Одессу, где сел на пароход, отходивший в Александрию. Были наша глухая осень, мрачное небо, мрачное море, заунывное завывание ветра, серые, точно свинцовые, волны, бившие о борт корабля, который скрипел и вздрагивал всем корпусом. Все это мало содействовало хорошему настроению духа, и я начал жалеть, что пустился в это путешествие. В Константинополе было немногим лучше: те же свинцовые тучи, тот же холодный ветер. После Дарданелл стало теплей, днем можно было уже сидеть на палубе, а когда мы попали в Архипелаг, то я уже не жалел, что поехал. Группы зеленых островов, голубое небо и теплый ветерок, тянувший с юга — все это заставило скоро забыть всю ту мерзость русской осени, которую я оставил дома. После Пирея пришлось достать легкое пальто, а подходя к Александрии, я уже обходился и без него.
В Каир я приехал вечером; на вокзале меня встретил Иволгин. Он мало изменился за эти несколько лет, что я его не видел, только взгляд его стал как-то сосредоточен, в глазах появилось какое-то незнакомое мне выражение, наложившее особую печать на его красивое загоревшее лицо. Я почувствовал, что мой друг духовно изменился, что в нем что-то есть новое, что он стал еще дальше от обыденной жизни, от него точно исходило какое-то сияние, отражавшееся во всей его фигуре, в лице и особенно в глазах. Видно, что Иволгин жил своей внутренней жизнью и ею был бесконечно счастлив. Такое впечатление он произвел на меня с первого же момента встречи; проведенные затем с ним три месяца вполне подтвердили мое первое впечатление, а рассказ его об его жизни объяснил мне и саму причину такой перемены.
Иволгин повез меня к себе. Он жил в арабской части, в своем доме, богато отделанном в древнеегипетском вкусе, что было и оригинально и красиво. Поражало особенно то, что вся обстановка его дома была крайне древняя, подделок почти не было: все это должно было стоить огромных денег, не говоря уже о труде собрать ее, — и я не мог не удивляться, каким образом Иволгин успел это сделать в такой сравнительно недолгий срок.
После ужина, причем Иволгин ел вегетарианский стол, мы довольно долго сидели в кабинете, где в особой нише возвышалась мраморная статуя какой-то египетской богини, убранная свежими цветами; перед статуей стоял мраморный же жертвенник с несколькими светильниками. Иволгин много и подробно рассказывал о своих путешествиях, но, к моему удивлению, ни разу не коснулся одного вопроса — своей женитьбы и вообще ни одним словом не упомянул о своей жене, отсутствие которой меня немало смущало. Если бы она была нездорова, то все же, казалось бы, Иволгину следовало объяснить мне причины ее отсутствия, спросить же я постеснялся: мало ли что могло случиться между супругами — в конце XIX века для того, чтобы разъехаться, многого не требуется. Одним словом, он молчал, и я не спрашивал, и мы так и разошлись по своим спальням, а я ничего не узнал о хозяйке дома. На другой день утром мы сошлись в столовой, но были опять вдвоем, и опять Иволгин не упомянул ни одним словом о своей жене, и я положительно терялся в догадках. Перед завтраком хозяин предложил мне осмотреть его дом, который представлял из себя точное воспроизведение жилища знатного египтянина. Стиль везде был строго выдержан; но меня, как и накануне, особенно поразило то, что почти вся обстановка была действительно страшно древняя, и нужно было удивляться не только огромной ценности всего собранного, но и тому, как можно было собрать всю эту драгоценную коллекцию древнейшей мебели, что даже при больших средствах Иволгина казалось почти невероятным. Обстановка всего дома, думаю, стоила не одну сотню тысяч, а таких средств на одно убранство дома Иволгин истратить, конечно, не мог. Вероятно, на моем лице отразилось недоумение, потому что Иволгин без всякого вопроса с моей стороны заметил:
— Вся обстановка дома принадлежит моей жене, и я бы сам, конечно, не мог его так обставить.
«Ага, — подумал я, — наконец-то заговорил о жене. Может быть, загадка ее отсутствия и разрешится». Но я ошибся: мы продолжали обход дома, Иволгин давал разъяснения, но о жене молчал. Везде были видны признаки присутствия в доме женщины, видно было, что это — обиталище женатого человека: все было изящно, уютно, всюду был порядок, чистота, но самой хозяйки нигде не было. Наконец мы вошли в комнату, отделанную весьма изящно, стены были украшены старинными металлическими зеркалами и опахалами из страусовых и павлиньих перьев; так же, как и в кабинете самого Иволгина, в глубокой нише стояла статуя той же богини, убранная цветами, и перед нею возвышался белый жертвенник. Все было в строгом древнеегипетском стиле и было удивительно поэтично: комнату наполнял какой-то странный аромат, совершенно мне не знакомый, но очень приятный и подходивший к этой поэтической и оригинальной обстановке. На одной из стен висел большой, но современный уже портрет великолепной кисти: на нем была изображена в древнем египетском одеянии молодая женщина поразительной красоты. Я невольно остановился перед этим портретом и спросил Иволгина, кого он изображает.
— Это — моя жена, — ответил он.
— Кстати, Петя, я все жду, когда ты представишь меня своей супруге; ее, вероятно, нет дома. Ведь ты мне ничего еще не рассказал о своей женитьбе и о своей подруге жизни, которая перевернула всю твою жизнь, изменила все твое мировоззрение, превратила тебя в поклонника древних египетских богов, наконец, сделала тебя, по-видимому, оседлым человеком!..
— Нет, жена дома, но ее сейчас нельзя видеть, — как-то смутившись, ответил Иволгин.
— Значит, у тебя есть еще комнаты в доме, — хотя мы как будто обошли его весь.
— Нет, это все, что ты видел. Но жена не всегда бывает видима.
Я с недоумением взглянул на Иволгина, так как решительно ничего не понял из его слов: что значит «не всегда бывает видима»? Иволгин, по-видимому, заметил мое недоумение, потому что взял меня под руку и довольно смущенным голосом сказал:
— Не думай, мой друг, во-первых, что я сошел с ума, а во-вторых, что я хочу от тебя что-нибудь скрыть. Ты должен знать, что никаких тайн у меня от тебя не существует; но это не моя тайна, это — тайна моей жены, и я должен спросить у нее разрешения рассказать тебе все то, что произошло с нами обоими за то время, как я впервые увидел мою теперешнюю жену. Это с обыкновенной точки зрения ни во что не верующего и все отрицающего человечества весьма необычно и непонятно. Но я не боюсь, что ты сочтешь меня сумасшедшим, и если жена разрешит мне — то я подробно, ничего не скрывая, расскажу тебе о встрече с Изой, о нашей женитьбе и о всех последующих событиях нашей жизни. А может быть, мне удастся уговорить жену показаться и тебе, и я почти уверен в этом, так как ближе тебя у меня никого нет на этом свете. Кроме меня, ее действительно теперь никто не видит, но я все же надеюсь, что из любви ко мне она на этот раз сделает для тебя исключение. А пока, мой друг, ты меня ни о чем не расспрашивай: как только я получу согласие жены — я сейчас же, без твоих просьб, расскажу тебе о всех событиях в моей жизни, случившихся после того, как я написал тебе первое письмо из Каира.
Несмотря на то, что Иволгин убеждал меня не считать его сумасшедшим, — грешный человек, я в ту минуту заподозрил, что мой друг в действительности малость рехнулся. Я никак не мог себе представить, что это за таинственная жена, которую никто не может видеть, за исключением одного мужа, и меня невольно интересовал вопрос, видит ли ее сам Иволгин, и не есть ли эта прекрасная египтянка плод его больной фантазии. Смущало меня лишь присутствие портрета: откуда мог он взяться? Если не существовало самого оригинала, не мог же его выдумать сам художник в угоду Иволгину?