Принцесса Конде
Шрифт:
Все объясняется просто. Он отвык от Парижа. Отвык от всего, что составляло его жизнь здесь, во Франции. В Испании он в это время видел бы десятый сон. Там он вскакивал с постели за десять минут до колокола, возвещающего начало утренней молитвы, в шесть утра уже стоял рядом со своим патроном в соборе, и мысли его были легки и чисты. А вчера… ох, кажется, вчера он вообще не молился!
Париж есть Париж. Город искушений и соблазнов, город греха и веселых нечестивцев. Здесь немудрено забыть про то, что составляло смысл жизни. Здесь легко нарушаются все правила. Sincerum est nisi vas, quodcumque infundis acescit. Прав был Гораций – в грязный сосуд что ни влей, оно непременно прокиснет.
Сюзанна… Вся погибель
Хотя… не нужно врать себе: он сразу надеялся на то, что Сюзанна его не забыла и сделает все, о чем он попросит. До поры до времени ему не стоит возобновлять давних знакомств. Маркиза будет молчать хотя бы потому, что знает: стоит ей даже случайно обмолвиться о том, что он вернулся, и его у нее отберут. Непременно отберут. У красавчика де Линя здесь осталось слишком много воздыхательниц.
А сейчас нужно помолиться. Он опустился на колени перед распятием, висевшим в изголовье кровати, смиренно наклонил голову. Завтра, перед тем как идти по делам, он отправится в ближайшую церковь и исповедуется, пусть и не говоря, что он – священник.
Плоть слаба. А дух?
– Pater noster…
Латинские слова привычно срываются с губ тихим шепотом. Пламя свечи дрожит, освещая измученное лицо распятого Христа.
Отче, дай устоять, если она появится здесь…
Сюзанна тоже молилась. Но ее шепот тороплив и сбивчив.
Нет покоя в душе у маркизы де Лавернь, и святые слова не идут на ум. О Боге ли думать, если в голове кружится сладостный дурман? Уже ночь. Скорее бы уснули все в доме, чтобы тихонько проскользнуть в соседнюю комнату! Хотя… кого стесняться, кого бояться? Верную Жавотту? Дени? Взятые с собой из особняка де Лавернь слуги привыкли держать язык за зубами.
Забыла маркиза и про мужа, и про детей. Дочка с сыном на попечении верных слуг. Муж обожает ее и ни о чем не подозревает. Сколько раз она обманывала его с другими мужчинами! Но то было или из тщеславия, или от скуки. Все дамы ее круга имеют любовников. Почему она не должна следовать общему примеру?
Но Андре… Пламя, сжигающее ее душу и плоть. Грешный синеглазый ангел.
В доме наступила полная тишина, и недоговоренная молитва замерла на устах Сюзанны. Осторожно приоткрыв дверь, шмыгнула в коридор. Несколько шагов на ватных, подгибающихся ногах. Да что она, как девчонка, в самом деле! Чего бояться? Того, что он холодно посмотрит и скажет: «Ступайте к себе, маркиза?» Вот вздор какой в голову лезет! Пламя откажется от очередной охапки хвороста? Особенно после того, что было вчера ночью? Ну, вперед! Толстый ковер заглушил шаги.
Андре стоял на коленях и молился. Лицо было обращено к потолку, точеные пальцы перебирали четки из самшита, глаза закрыты, длинные ресницы нервно подрагивали. Лицо строгое, отрешенное, удивительно тонкое. Незнакомое.
Страстное пламя, неужели ты бываешь и таким?
– Anima Christi, sanctifica me, Corpus Christi, salva me…
Голос на грани шепота, но все равно можно разобрать каждое слово. Андре молился на латыни. Она знала эту молитву по-французски:
– Душа Христова, освяти меня. Тело Христово, спаси меня. Кровь Христова, напои меня. Вода ребра Христова, омой меня…
Сюзанна неслышно сделала еще шаг вперед и приблизилась настолько, что теперь ощущала тепло, исходящее от его тела.
– O bone Jesu, exaudi me…
Она взяла в ладони пряди его волос, прижала к своему разгоряченному лицу, наслаждаясь их шелковистостью и тонким, еле уловимым ароматом земляники. Почувствовала, как он вздрогнул, как напряглась его спина, как он вопреки своей воле подался назад. От Бога. К ней. Попытавшись устоять – и все же почти без боя сдаваясь в плен искусительнице.
– Ne permittas me separari a te… – мелодичный голос стал отрывистым, в нем появилась хрипотца. – Ab… Ab hoste…
Латынь для него – второй родной язык. А ведь запнулся. Запнулся потому, что нежные женские руки ласковым кольцом обвили шею, жаркое дыхание трепещет у самого уха, щекочет кожу и сводит с ума…
– От лукавого… защити меня…
Кто защитит вас, господин Андре, от губ, которые целуют маленький белый шрам на гладком плече? Куда вы убежите от собственной грешной плоти, которая с готовностью отозвалась на ласку? Вы не лед. Вы – пламя, яркое пламя… Лучший из всех, кто касался губ Сюзанны и обнимал е?.е.
– И повели мне… прийти… к Тебе, дабы… дабы…
Вы забыли и французские слова, шевалье?
– Дабы со святыми Твоими… восхвалять Тебя… во веки веков…
Сейчас вы перестанете славить Создателя, потому что к вам прильнула одна из тех, что были созданы на погибель роду человеческому. Вы не устоите, шевалье, потому что это сильнее вашей воли, вашей любви к Творцу. Вы – мужчина, и рядом с вами – женщина. Что еще вам нужно?
– Аmen! – Последнее слово молитвы становится первым стоном страсти.
Она победила! Теперь никто и ничто не мешает упасть на кровать, чтобы сплестись, слиться в одно, забывая про все на свете: про день вчерашний, про заботы дня будущего, про обещания и обеты…
4
Придворная должность
С утра шел снег вперемешку с дождем. Эта мокрая смесь, подхваченная ледяным ветром, безжалостно забивалась под плащ и шляпу, налипала на лицо, холодными струйками талой воды утекала за шиворот. К тому же дороги развезло, копыта лошадей то и дело беспомощно скользили на подмерзшей грязи. Тем, кто путешествовал в каретах или повозках, было, по крайней мере, сухо, а одинокий всадник, рискнувший бросить вызов январской слякоти, насквозь промок и продрог задолго до полудня, тогда как до Парижа, куда он держал путь, ему предстояло добраться к вечеру. Когда лошадь в очередной раз споткнулась, едва не завалившись на бок, Эме оставил последние попытки пустить ее рысью, позволив измученному животному окончательно перейти на шаг. Сам он лишь поплотнее завернулся в плащ, стараясь сохранить остатки тепла, и поглубже надвинул шляпу. Плечо, месяц назад простреленное из мушкета каким-то метким ландскнехтом, ныло нещадно, перевязь со шпагой казалась тяжелой, как связка камней. Усталый путешественник мысленно начинал ненавидеть далекий Париж, а заодно королевский двор, своего дальнего родственника Луи де Кавуа, который наверняка приложил руку к распоряжению, киснувшему за пазухой у лейтенанта королевской кавалерии Эме де Фобера, а заодно и самого кардинала Мазарини, который сподобился это распоряжение написать. Болван Кавуа, похоже, выхлопотал-таки ему место при дворе. Не самое подходящее время. Слухи, которые доходили до военной ставки герцога Энгиенского, описывали коридоры Лувра как растревоженный осиный улей. Грозный Ришелье отошел в мир иной, король Людовик хандрит и жалуется на здоровье, интриганы всех мастей срочно потянулись в столицу в надежде на теплое местечко. Бр… Мысль о «теплом местечке» заставила Эме в очередной раз помянуть дурным словом скверную французскую погоду. И совершенно непонятно, какого дьявола новому кардиналу вдруг понадобился далекий от политики военный офицер. Да еще и так срочно.