Принцесса науки(Софья Ковалевская)
Шрифт:
Софья Васильевна вернулась в Петербург, и началась подготовка к отъезду. Ковалевскому было необходимо привести в порядок издательские дела, чтобы знать свои финансовые возможности. А дела у Владимира Онуфриевича шли далеко не блестяще. Он был должен почти двадцать тысяч рублей. Правда, за нераспроданные книги он мог бы получить почти сто тысяч. Но когда и кому могли они быть проданы, если его основные покупатели были безденежные студенты?
«Был бы благодарен, если бы ты прислал полного Брема в студенческую библиотеку (через меня, конечно), — писал Ковалевский брату, — средств у них мало, чтобы купить это издание».
И здесь Владимир Онуфриевич остался верен себе — прежде всего помочь другим, а потом уже думать о собственной выгоде.
Узнав о предполагаемом отъезде Ковалевского за
Наступил долгожданный день отъезда. 3 апреля 1869 года супруги Ковалевские и Анна сели в поезд. На вагоне было написано: «Петербург — Вена», а сестрам казалось, что вместо слова «Вена» местом назначения значилось — «Новая жизнь».
Глава VI
ЛЮДИ И ГОРОДА
Итак, Россия позади. И все-таки она продолжала держать Ковалевских, тянулась к ним тысячью нитей.
В Петербурге остались друзья — те, кто помог Софье вырваться на свободу и кто поддерживал и вдохновлял ее на этом нелегком пути. Но главное, в России остались подруги, мечтающие учиться: Жанна Евреинова, Юлия Лермонтова. Анну отпустили с замужней сестрой, что разрешало для нее эту проблему, родители Лермонтовой не возражали против отъезда дочери, а вот Жанне помочь пока не удавалось.
Сейчас на первом этапе для Софьи Васильевны главное было — попасть в университет. А это оказалось не так-то просто.
Сначала все шло хорошо. Профессор физики Ланге охотно согласился допустить русскую на свои лекции. Возможно, согласились бы и другие профессора, но Ковалевская стремилась в Гейдельберг. Софья и Анна уехали из Вены еще и потому, что жизнь там была им не по средствам. В те времена Вена славилась на весь мир как город развлечений, город вальсов. Во всех парках гремела музыка. Улицы заполняли толпы туристов, и, разумеется, цены на все были очень высокие. Отец обещал посылать дочерям по тысяче рублей в год, да у Владимира Онуфриевича был скромный доход от небольшого имения. Этих денег на жизнь в Вене было недостаточно. Сестры уехали в Гейдельберг, а Владимир Онуфриевич задержался в Вене по своим делам.
«Милая Юленька! — писала Ковалевская Лермонтовой. — Я все-таки не решилась остаться в Вене, потому что для меня это было неудобно во многих отношениях: во-первых, математики там очень плохи, во-вторых, жить там очень дорого; поэтому прежде чем решиться на Вену, я захотела попробовать счастья в Гейдельберге… Я отправилась туда одна с сестрой, а Владимир Онуфриевич остался в Вене, так как мне все-таки пришлось бы вернуться туда в случае неудачи. В первый день я почти пришла в отчаяние, так худо повернулись мои дела. Профессора Фридрейха, с которым я несколько была знакома лично, не было в это время в Гейдельберге. Я пошла к Кирхгофу (физику), этот маленький старик ходит на костылях; изумился такому необыкновенному желанию женщины и объявил, что от него нисколько не зависит допустить меня, а что я должна спросить позволения у проректора университета Коппа. К этому времени возвратился из путешествия профессор Фридрейх, это было большое для меня счастье; он отнесся к моей просьбе с сочувствием и дал от себя карточку к проректору. Этот последний, в свою очередь, объявил, что не берет на себя дать такое неслыханное позволение, а что предоставит это на волю профессоров.
Я снова поплелась к Кирхгофу, он сказал, что со своей стороны будет рад иметь меня в числе своих слушателей, но что надо еще переговорить с Коппом. Вы можете себе представить, как мучительны такие проволочки и полуответы. На следующий день Копп объявил мне новое решение: он представит мое дело на обсуждение особой комиссии. Опять пришлось ждать сложа руки.
Я узнала, что про меня в Гейдельберге собирают сведения: одна барыня, которую я в глаза не видала, рассказала про меня профессору, что я вдова. Его, конечно, поразило такое разноречие с моими собственными словами, пришлось посылать к нему Владимира Онуфриевича, который к этому времени успел приехать в Гейдельберг, чтобы убедить их, что у меня действительно есть муж, что для них казалось очень важным. Наконец комиссия решила допустить меня к слушанию некоторых лекций, а именно математики и физики. Это было все, чего еще только надо было, и сегодня я начала мои занятия. Теперь у меня 18 лекций в неделю, и этого вполне достаточно, так как большая часть моих занятий все-таки дома. Одно досадно, что позволение дано мне только в виде исключения, так что осенью, когда вы приедете, надо будет начинать ту же историю; конечно, второй раз уже будет легче первого».
Ковалевская начала упорно заниматься. Она училась у известных немецких ученых: математиков Кенигсбергера и Дюлуа-Реймона, физика Кирхгофа. Потом профессор Гельмгольц разрешил ей посещать свои лекции по физиологии.
Ковалевская настолько была занята своими делами, что не видела, как томительно и неинтересно Анюте в Гейдельберге. Та рвалась в Париж, который тогда называли «блуждающим огнем революции». Анна мечтала окунуться в революционную борьбу. Но генерал Корвин-Круковский ни за что не допустил бы дочь в это «страшное» гнездо, откуда по всему миру расползаются смуты. Анна знала это, но все-таки, как только Владимир Онуфриевич приехал в Гейдельберг, уехала в Париж тайком, ничего не сообщив родителям. Там она поступила наборщицей в типографию, получала сто двадцать франков. Очень скоро вошла в круг французских социалистов, а позже один из них — Виктор Жаклар — стал ее мужем. Разгневанный отец, узнав об ее отъезде в Париж, перестал посылать дочери деньги. Софья Васильевна стала из своей тысячи триста высылать сестре. Но все эти житейские неприятности не могли помешать заниматься наукой, и никакие препятствия не могли отвлечь ее от намеченной цели.
В эти годы в Гейдельберге жил друг Ковалевских — Климент Аркадьевич Тимирязев. Он часто бывал в их обществе и в своих записках отметил, как трудно было Софье Васильевне посещать университет из-за непонимания окружающих: «Припоминаются хотя в общем, корректные, но несколько глупо недоумевающие физиономии немецких буршей, так резко отказавшиеся от энтузиазма и уважения, с которыми мы когда-то встречали своих первых университетских товарок».
Блестящие способности Ковалевской не могли не обратить на себя внимания. Профессора восторгались ученицей, и скоро по городу покатилась молва об удивительной русской. Дошло до того, что на улице матери указывали на Ковалевскую детям и ставили ее в пример. А она, несмотря на свою известность, держалась все так же скромно и застенчиво. Однажды она заметила на доске ошибку в математических выкладках, которую никто не видел. Только после долгих колебаний Софья Васильевна робко подошла к доске и исправила неточность.
В то время как Софья Васильевна с увлечением постигала математику, Ковалевский занимался геологией. Кроме геологии, он слушал вместе с женой физику у Кирхгофа, посещал кафедру химии знаменитого Бунзена. К палеонтологии Владимир Онуфриевич пока всерьез не приступал, считая ее второстепенной, хотя именно она и принесла Ковалевскому славу.
Занятия отнимали у Ковалевских весь день, а вечером они бродили по живописным окрестностям, потом усталые возвращались домой. Вечера пролетали быстро: увлеченные разговорами, они не замечали, как наступала ночь. Нежно попрощавшись, они расходились по своим комнатам до следующего утра.
Владимир Онуфриевич пытался читать, но мысли его беспрестанно возвращались к жене, находившейся так близко и в то же время недосягаемо далеко. Сколько раз он хотел сказать Софье о своих истинных чувствах, но сдерживал себя, считая, что это оттолкнет ее и нарушит их дружбу.
«Подожду еще немного, пусть она еще больше приглядится ко мне и, может быть, сама меня полюбит», — думал он, и все шло по-прежнему.
Софью Васильевну тоже тяготили и раздражали странные отношения с мужем.
«Он меня не любит, и я ему не нужна, — мысленно рассуждала она. — Иначе сказал бы. Но ведь и дружба прекрасна — уговаривала она себя. — Нам и так хорошо».