Принцесса Занзибара. Женщины при дворе султана Сеида Саида

Руэте Эмилия

Дворец был защищен от моря длинной стеной, толщина которой была примерно двенадцать футов, и во время отлива некоторых из наших лошадей привязывали перед этой стеной, давая им возможность нежиться, катаясь по песку. Своих чистопородных скакунов из Омана мой отец любил огромной любовью. Он регулярно осматривал их, а если один из них заболевал, отец шел на конюшню и сам убеждался, что коня лечат правильно. Как дороги сердцу арабов их любимые лошади, я могу рассказать на примере моего брата Маджида. У него была очень красивая гнедая кобыла, и он очень сильно желал, чтобы она родила жеребенка. А когда наступило время для исполнения этой надежды, он приказал, чтобы ему сразу же сообщили о рождении жеребенка, в какое бы время дня или ночи оно ни произошло. В результате однажды ночью, примерно в два часа, нас подняли с постели – действительно заставили встать, чтобы сообщить нам об этом счастливом событии. Конюх, принесший

радостное известие, получил прекрасный подарок от хозяина, которого переполняла радость. И этот случай не исключение: рассказывают, что в собственно Аравии привязанность к лошадям еще сильнее.

Между половиной десятого и десятью часами мои старшие братья покидали свои комнаты и отправлялись завтракать с моим отцом. На этот завтрак не допускалась ни одна из младших жен, как бы сильно ни любил ее султан. Кроме детей и внуков – тех, кто уже вырос из младенческих лет, – за стол допускались только главная жена Азза бинт-Сеф и ее сестра. На Востоке общественные различия нигде не соблюдаются строже, чем за столом. Хозяева обращаются со своими гостями весьма сердечно и приветливо, так же как знатные люди здесь, в Европе, или даже еще приветливей, но, когда садятся есть, исключают их из своего общества. Этот обычай такой древний, что никто не обижается. На Занзибаре у младших жен была собственная система деления на лучших и худших. Красивые и дорого стоившие черкешенки, в полной мере сознававшие, что они выше и по достоинствам, и по цене, отказывались сидеть за одним столом с коричневыми абиссинками. И, по молчаливому соглашению, женщины каждой расы за едой держались отдельно от других.

В Бет-иль-Сахеле у меня возникло впечатление, что живущие там люди гораздо веселее, чем жители Бет-иль-Мтони. Причина этого была в том, что в Бет-иль-Мтони Азза бинт-Сеф управляла, как верховная владычица, мужем, пасынками и падчерицами, их матерями – короче говоря, всеми, а в Бет-иль-Сахеле, где Азза редко появлялась, все, не исключая моего отца, чувствовали себя свободно и раскованно. И я думаю, что мой отец, должно быть, очень сильно ценил эту свободу действий, потому что много лет он никого не посылал постоянно жить в Бет-иль-Мтони, кроме тех, кто о этом просил, хотя там всегда оставались свободные комнаты, а Бет-иль-Сахель был переполнен. Перенаселенность, о которой я сейчас говорила, в конце концов стала создавать столько неудобств, что моему отцу пришла на ум мысль установить на широкой веранде деревянные павильоны, которые служили бы жилыми комнатами. В конце концов он приказал построить на берегу моря, в нескольких милях к северу от Бет-иль-Мтони еще один дом, который получил название Бет-иль-Рас (Дом на мысу) и был специально предназначен для молодежи из Бет-иль-Сахеля.

Художник нашел бы на веранде Бет-иль-Сахеля много материала для своих картин. Прежде всего – человеческие лица восьми или девяти оттенков, что художник непременно должен был бы учесть, и множество цветовых пятен и теней на одеждах этих людей, что создавало живейшие контрасты. Не меньше живости было в возне и суматохе, которые там царили. Дети всех возрастов носились по веранде, ссорились и дрались. Непрерывно звучали выстрелы или хлопки в ладоши, которыми подзывают слуг, – это заменяет привычный на Западе звонок колокольчика. Огромные и толстые деревянные сандалии женщин, иногда инкрустированные золотом или серебром, создавали мучительный шум. Мы, дети, просто наслаждались тем, как смешивались на веранде языки разных народов. Полагалось говорить только по-арабски, и в присутствии султана это правило всегда соблюдалось; но как только султан отворачивался, начиналось вавилонское столпотворение – персидский, турецкий, черкесский, суахили, нубийский, абиссинский языки, не говоря о диалектах. Однако в этом общем шуме участвовали все; исключением бывали только больные, и то лишь иногда, поэтому наш дорогой отец полностью привык к нему и никогда даже в малой степени не возражал против него.

Именно на этой веранде собрались сестры в день моего прихода в гости. Они были празднично одеты в честь нашего посещения и прихода Сеида Саида. Их матери ходили вперед и назад или стояли группами. Они разговаривали, смеялись и шутили так оживленно, что человек, не знающий страну, никогда бы не принял их за жен одного и того же мужчины. На лестнице раздавался звон – звенело оружие моих братьев, которые тоже пришли, чтобы увидеться со своим отцом, а на деле – чтобы провести с ним целый день.

Здесь было больше роскоши и причуд, чем в Бет-иль-Мтони, и я обнаружила, что женщины здесь красивее, чем там, где моя мать была почти единственной черкешенкой: кроме нее, была еще одна. Здесь же большинство жен султана были черкешенками, а внешность черкесских женщин, несомненно, более изящная, чем у абиссинок, хотя и среди них тоже можно увидеть настоящих красавиц. Конечно, эти природные преимущества

вызывали у другой стороны ненависть и злобу. Черкешенку, имевшую благородные манеры, начинали сторониться, а то и ненавидеть, хотя она ничем не выделялась среди шоколадных абиссинок, кроме того, что выглядела величаво. При таких обстоятельствах было естественно, что глупая, обидная расовая ненависть проявлялась и у детей. Абиссинская женщина, несмотря на все свои хорошие качества, обычно отличается злорадством и мстительностью, а когда выходит из себя, то переходит границы не только умеренности, но и приличий. Мы, дочери матерей-черкешенок, получили от наших сестер, имевших в жилах абиссинскую кровь, прозвище «кошки», потому что некоторые из нас, на свое несчастье, имели голубые глаза. Еще они язвительно обращались к нам «ваше высочество», давая нам еще одно доказательство своего возмущения тем, что мы появились на свет с белой кожей. Моему отцу они не прощали того, что он избрал в свои любимцы двух дочерей, Шарифе и Холе, из ненавистного им племени «кошек».

Жизнь в Бет-иль-Мтони под гнетом Аззы бинт-Сеф всегда была более или менее уединенной, в Бет-иль-Ваторо я чувствовала себя еще более одинокой. По этой причине я тем более любила веселье и движение Бет-иль-Сахеля. Две мои маленькие племянницы, дочери брата Халеда, каждый день приходили из своего дома в Бет-иль-Сахеле (их приводили утром и уводили обратно вечером), чтобы делать уроки вместе со своими маленькими дядями и тетями, а потом играть с ними. Куршит, мать Халеда, черкешенка по происхождению, была очень необычной женщиной. Она обладала телосложением героини и сочетала в себе выдающуюся силу воли с весьма развитым умом, и я не помню, чтобы мне когда-нибудь встретилась равная ей особа моего пола. Говорили, что в одном случае, когда Халед был представителем моего отца во время его отъезда, она управляла нашей страной, а остальные были только куклами в ее руках.

Без сомнения, ее советы были бесценны для нашей семьи, а решения она принимала мгновенно. Ее взгляд был таким острым и наблюдательным, что ее два глаза видели столько же, сколько сто глаз Аргуса. В важных делах она проявляла мудрость Соломона. Но мы, маленькие дети, считали ее отвратительной и с радостью обходили ее стороной.

Наконец наступил вечер, и мы начали думать о возвращении в Бет-иль-Ваторо. Вдруг, к огромному горю моей матери, мой отец объявил, что я должна продолжить учебу. В ответ на ее слова, что невозможно найти подходящую учительницу, он заявил, что меня нужно посылать в Бет-иль-Сахель каждое утро и приводить обратно вечером, как двух моих племянниц, так я буду учиться вместе с моими здешними братьями и сестрами. Для меня эта новость была в высшей степени неприятна: я была слишком подвижной для того, чтобы получать радость от длительного сидения на месте; кроме того, моя последняя учительница совершенно отбила у меня вкус к урокам. Но то, что я буду проводить вместе с братьями и сестрами почти всю неделю, кроме пятниц, мгновенно утешило меня, тем более что моя очаровательная сестра Холе предложила взять на себя заботу обо мне и смотреть за мной. И она делала это как мать. Моя настоящая мать была в ужасной печали из-за того, что приказ отца разлучал нас на шесть дней в неделю, но, разумеется, была обязана подчиниться. Однако она попросила меня несколько раз в день приходить в определенное место, откуда она могла бы видеть меня из Бет-иль-Ваторо и помахать мне рукой в знак приветствия.

Глава 4

Продолжение воспоминаний о детстве

Подростковые шалости. – Принцесса Салама влезает на пальму. – Приступ болезни у Маджида. – Семейная ссора, которая заканчивается разводом; в результате создательница мемуаров снова переезжает в другой дом. – Причуды султанши-персиянки. – Уроки каллиграфии.

Я все больше и больше любила Бет-иль-Сахель, потому что здесь нам давали гораздо больше воли, чем в Бет-иль-Мтони. К тому же находилось много возможностей для глупых шалостей, и мы их не упускали, а если нас за это наказывали, я переносила наказание легче, чем другие, благодаря величайшей доброте Холе.

У нас было несколько красивых павлинов, один из которых имел скверный опасный нрав и терпеть не мог нас, детей. Однажды, когда мы пятеро шли из Бет-иль-Сахеля в Бет-иль-Тани (дворец-пристройку к Бет-иль-Сахелю), этот павлин вдруг яростно напал на нашего брата Джемшида. Мы все сразу же бросились на это чудовище и победили его, но так сильно рассердились, что не смогли отпустить павлина, не наказав его за проступок. Поэтому мы, посовещавшись, придумали для него безобразный способ мести – вырвали у гордой птицы самые красивые перья из хвоста. Какой жалкой курицей выглядел потом этот воинственный красавец! К счастью, наш отец в тот день был в Бет-иль-Мтони, а к тому времени, как он вернулся, дело было замято.