Присцилла из Александрии
Шрифт:
Он не докончил. Кирилл внезапно выпрямился. Его решение было принято. Да разве величие церкви, слава Христа не оправдывали какую угодно ложь?
Он поднял руку театральным жестом.
– Его убили евреи. Он сказал мне это, умирая. Кроме того, Петр видел их. Если императорское правосудие бессильно защитить нас, мы вооружимся и защитимся сами.
Префект сделал усталый жест. Уже давно организованные Кириллом христиане составляли отряды фанатиков, более многочисленные и дисциплинированные, чем его собственные солдаты.
Он наклонил голову, заранее утомленный всей предстоящей ему скукой, тяжестью решения и несправедливостью, в которой ему придется принять участие.
В узкой каморке, в которой обычно спал Амораим, позади лавки, он рассматривал свое платье, разложенное на убогой кровати. Его единственное черное суконное платье, почти новое, с широким поясом, было запачкано нечистой христианской кровью. Тщательно обследовав пятно, он все свернул в узел, чтобы сжечь на следующий день.
Конечно, он не гнался за изяществом, но когда человек стар и одинок, он имеет мало радостей. Приличное, хорошо сидящее платье, гибкий широкий пояс, удерживающий тепло, доставляли маленькие ежедневные удовольствия, которых он отныне будет лишен. Он подумал, что теперь у него нет ничего, кроме нескольких жалких лохмотьев, чтобы прикрыть свое тело.
Но неважно! Он принимал без горечи это новое унижение. Он избег большой опасности, совершив то, что казалось ему справедливым. Старый Амораим будет похож на нищего, но он облачен в прекрасное одеяние исполненного долга. Кроме того – разве нельзя усмотреть в том, что только что произошло, знак маленького благоволения? Может быть, Господь становится немного милостивее к старому набожному человеку?
И он перед тем, как уснуть, несколько раз повторил:
– Ты всегда грешил гордыней. Смирись, Амораим!
Глава V
Три философа
Аврелий выронил из рук книгу, которую перечитывал в пятый раз, – житие Аполлония Тианского, составленное его учеником Дамисом. Он перешел во внутренний дворик своего маленького квадратного дома и очутился среди зарослей белых роз, которые цвели в его саду и вились вокруг колонн террасы.
Его лицо, всегда печальное, теперь светилось. Он выпрямился во весь свой высокий рост, и седеющие виски его густых волос казались двумя белыми пятнами, словно то были две розы, срезанные с одного из этих кустов.
Только раз в день он прерывал свои ученые занятия или выходил из скучной дремоты. Это было, когда его рабыня Тута возвращалась из Александрии, куда она ходила на рынок. Ибо он жил у Канопийских ворот, за городской стеной, рядом с сикоморовым леском, который простирался вдоль Мареотийского озера.
Каждый раз он взглядом вопрошал Туту, и она, вынимая из своей ивовой корзины овощи, масло или плоды, отвечала ему приблизительно одно и то же:
– Я ее встретила недалеко от храма. Мне пришлось долго ждать, потому что она поздно вышла. Она была сегодня со своим отцом.
И почти всегда прибавляла:
– Присцилла, несомненно, самая прекрасная девушка в Александрии.
Это было все. Взгляд Аврелия терял свой блеск, интерес к жизни исчезал, он возвращался в свою библиотеку и садился среди свитков в деревянных футлярах, папирусов, написанных на всевозможных языках, и дощечек, наполовину стершихся и почти неразборчивых.
Эти книги были его утешением. Семь лет назад он пережил большое и тайное горе, о котором ни с кем не говорил. Печаль, не выражающаяся вслух, производит опустошение в глубине. Какая-то внутренняя пружина остановилась в душе Аврелия и убила его волю. У него не хватало смелости выходить за пределы своего сада, и он прекратил всякие сношения с окружающим миром. Его друзья думали, что он отправился путешествовать. Он погрузился в полное одиночество. Он отпустил своих слуг, за исключением Туты, молодой рабыни-армянки, которая закупала платья и пищу, платила налоги и была единственным звеном, соединяющим его с внешним миром.
Он отдался философии с пылом любовника, приникающего к телу своей возлюбленной. Книги, которыми он владел, были неоценимы. Два человека, с которыми он еще продолжал встречаться, Соклес и Олимпиос, старые друзья его отца, доставили ему часть драгоценной библиотеки Серапеума. Эти два старца, которые некогда преподавали в Музее науки и философию, регулярно приходили, раз в неделю, посидеть среди белых роз Аврелиева сада и поспорить о мудрых вещах в тот час, когда заходящее солнце заливает пламенем воды Мареотийского озера.
Двадцать шесть лет назад оба они участвовали в революции, происшедшей в Александрии. Император Феодосий издал тогда приказ о разрушении языческих храмов, и епископ Феофил, предшественник Кирилла, выполнял это указание с фанатичным ожесточением. Олимпиос и Соклес возвели укрепления вокруг старинного храма Сераписа, оплота язычества, пытаясь бороться с яростью христиан. Они хотели спасти духовные богатства храма – громадную библиотеку, ибо Серапеум содержал шестьсот тысяч свитков, подаренных некогда Антонием царице Клеопатре: они были собраны Эвменом, образованным царем Пергама, в Греции, Сирии, Персии и многих других странах мира.
В одной золотой трубке хранился папирус, исписанный рукой Пифагора, с пометками Аммония Сакка и Плотина; ученые разворачивали его с благоговейным трепетом. Там хранились неизвестные произведения еврея Филона и несколько рукописей легендарного Досифея, который слыл учителем легендарного Симонамага. Там были произведения, начертанные на тонких камнях работы друидов Бретани. Там можно было найти пергаменты, пропитанные маслом такого высокого качества, что они хранили линии руки халдейского мага, который коснулся их тысячу лет назад. Другие, вывезенные из Индии, представляли собой бесчисленный ряд медных пластинок. Ящик из зеленчака хранил несколько страниц из Книги перемен китайца Фо-Хи. Там можно было увидеть письмена на зендском и деванагарском языках, клинопись и иероглифы. Там были папирусы, составленные из примитивных триграмм, а также написанные на языке, на котором не говорил ни один народ. Маленькая красноватая дощечка, по преданию, происходила из исчезнувшей Атлантиды.
В ночь, предшествовавшую решительному штурму Серапеума, Олимпиос и Соклес, предвидя гибель библиотеки, захватили большое количество наиболее ценных книг и спрятали их в Александрии. А утром они были свидетелями пожара, во время которого сгорела остальная часть библиотеки.
Они скрылись, чтобы избежать расправы, и не появлялись до самой смерти Феодосия, когда наступил покой. Тогда Соклес вернулся к себе. Но Олимпиос, проведя год в хижине собирателя трав, среди болот, окружающих солончаки Шедии, нашел, что эта уединенная жизнь была лучшей, какая только может быть для искателя истины. Прошли годы. Распространились слухи о его смерти, которых он не стал опровергать. Подобно анахоретам Фиваиды, он спал на жесткой земле, укрываясь под тростниковой крышей, скудно питаясь овощами или плодами. Каждую неделю он проходил пятьдесят стадий, которые отделяли его от дома Аврелия, где встречался с Соклесом. Эти три человека, одинаково влюбленные в философию и одиночество, проводили всю ночь за рассуждениями о бессмертии души, могуществе экстаза и таинствах перевоплощения.