Пришедшие с мечом
Шрифт:
Наполеон».
Весь Минеральный кабинет уместился в пяти ящиках, весивших семьдесят пудов; «восковая персона» великого Петра, чучела его лошадей и собак, токарные станки, костюмы китайские, японские и прочие заняли тридцать два ящика и тянули на сто двадцать пудов; коллекцию монет и медалей, собственноручные письма Петра I и переписку академиков с иностранными учеными, рукописи великого Эйлера и протоколы Академии наук рассовали по двадцати семи ящикам общим весом в двести пудов. Заспиртованных уродцев и чучела из Кунсткамеры решили оставить в Петербурге: Академия и так уже немало потратилась на упаковочные материалы и веревки, а также на снаряжение чиновников, отправленных сопровождать ценный груз. Путешествие, впрочем, продлилось меньше двух недель: добравшись до Лодейного поля, два дашкоута и яхта застряли во льду, которым успела покрыться Свирь, и остались зимовать в деревне Капустина Гора. Караван Академии художеств (двести тринадцать ящиков с формами античных фигур, тридцать девять – с моделями античной архитектуры, мраморная статуя Екатерины II и бронзовая – Анны Иоанновны с арапчонком) забрался дальше на две версты – в урочище Гак-Ручей. До Петрозаводска доехали только те воспитанники, которые оказали отличные успехи в архитектуре и живописи, ландшафтной и портретной; сорок восемь человек исключили «за дурное поведение» ради сокращения расходов. Вывоз вещей Министерства финансов и вовсе казался задачей невыполнимой: одних ассигнаций в сундуках набралось на семьсот пудов, а медной монеты – без малого двадцать восемь тысяч пудов, да еще машины, инструменты и припасы с Монетного двора, документы, чертежи и планы… Между тем монахи из Тихвинского монастыря, облачившись в ризы, втаскивали в алтарь через Царские врата восемнадцать сундуков с сокровищами министра внутренних дел Козодавлева, присланными им на сбережение, – в слишком узкие северные двери сундуки не прошли. Министр полиции Балашов каждый день получал донесения от агентов о том, что граф Румянцев, князь Голицын, Головины пакуют сундуки, намереваясь бежать из столицы: не все горели желанием, как государь, «погрести себя под развалинами Империи, нежели мириться с Аттилой новейших времен».
В это же время шесть повозок шустро продвигались на почтовых из Нижнего Новгорода к Санкт-Петербургу: поручик Штос и доктор Шеффер везли в Ораниенбаум мастеровых и сохранившиеся части воздушного шара, который Франц Леппих клятвенно обещал всё же построить и направить против неприятеля. На возобновление этих опытов уже было отпущено из казны пять тысяч рублей. Теперь Леппиху потребовалось еще купоросное масло – двести пудов и столько же пудов листового железа. Граф Аракчеев навел справки и доложил государю, что купоросное масло в запрошенном количестве имелось у купца Таля, по пятьдесят рублей за пуд; вместе с железом выходило 11 800 рублей. Государь повелел министру финансов отпустить нужные деньги.
Втулки отлетали одна за другой, вино било из бочек упругими струями, насыщая воздух острым пьянящим запахом. Казаки, поначалу жалевшие добро, раззадорились от удовольствия крушить всё подряд, но и Волконский рубил саблей по штофам с наслаждением, с восторгом. Гэканье, звон, плеск – они бродили в темном подвале по колено в вине, пока ни одной целой бочки не осталось. Голова слегка кружилась, но это ничего – наверху он быстро отдышится. Серж был рад, что генерал Винцингероде дал это поручение именно ему: другой мог и слукавить – разбить пару бочек и бутылей, а остальное вывезти. Нет ничего злее пьянства народного! Клин собирались оставить, отступая к Твери; истребить винный погреб – единственный способ избежать того, чтобы арьергард попал в руки неприятеля мертвецки пьяным, а не уехавших из города обывателей прежде врага обидели свои же.
Другое задание от генерала было куда менее увлекательным: казаки перехватили нескольких французских курьеров с почтой, и новоиспеченный полковник должен был разобрать все письма, сделав выписки из самых важных. Душа протестовала: читать чужие письма – работа шпионов и полицейских агентов! С другой стороны, там в самом деле могут встретиться важные сведения о замыслах французского командования и настроениях в войсках; судьба армий, да и целых государств порой зависит от мелочей, так что пренебрегать ими никак нельзя. Вздохнув, князь положил перед собой перевязанную бечевкой пачку.
«Довольно говорить о войне; я хочу сказать вам, моя дорогая Лора, что с каждым днем люблю вас всё больше, что мне всё до смерти надоело, что ничего я так не желаю, как увидеть вас снова, что торчу в самой никудышной стране на свете и что, если я не увижу вас в скором времени, то умру от тоски, а если мы останемся здесь дольше – умру от голода». Если бы это не было письмом генерала Жюно, Серж бросил бы читать на середине: зачем ему чужие любовные послания, однако фраза про голод показалась ему важной. А вот послание к жене генерала Компана: «Милая, мне наконец-то удалось раздобыть для тебя кое-что из мехов… два палантина из лисьих шкурок (черные и рыжие вперемежку). Воротник из песца, воротник из чернобурки, собольи шкурки на отделку, муфта из кусочков чернобурки и шелка, которую можно использовать как пелерину… Всё это, моя дражайшая Луиза, будет упаковано в сундук и при первой же благоприятной возможности доставлено тебе». И это пишет генерал! Что же тогда говорить о его подчиненных! Волконский с большой неохотой распечатал следующее письмо, от некоего капитана Бонифаса де Кастеллана, – только ради пометки «адъютант генерала де Нарбонна». О, это уже кое-что: «Мы ожидаем скорого выступления. Поговаривают о походе в Индию. Мы настолько полны уверенности, что даже не рассуждаем относительно шансов на успех такого предприятия, а лишь думаем о многомесячном марше и о времени, потребном на доставку писем из Франции. Для нас привычны непогрешимость императора и успех его замыслов». Должно быть, этот капитан еще совсем молод. Ну точно: дальше идут его мечты о наложницах из султанского сераля. Похоже, что больше и читать не стоит. Ну, вот это будет последнее письмо, которое он вскроет. Какой-то полковник… «После договора о союзе с Александром, какой он хочет не хочет, а подпишет, как все, мы в следующем году пойдем на Константинополь, а оттуда в Индию. Великая армия вернется во Францию не иначе как нагруженная алмазами из Голконды и тканями из Кашмира!»
С ума они там все посходили? Волконский собрал в пачку оставшиеся письма: он отошлет их в Петербург, пусть их там разбирают агенты Санглена. Запечатанный зеленым воском листок выпал на пол прямо к его ногам, словно прося обратить на него внимание. Серж повертел его в руках, не зная, как поступить. Анри Бейль из интендантства. Интендантство… Ладно, это будет самое последнее письмо.
Бейль писал к помощнику парижского нотариуса, прося навести справки о некой «мадам де Баркофф», она же Мелани Гильбер, она же Луазон – супруге русского генерала. Она выехала в Петербург незадолго до вступления французов в Москву, намереваясь, как видно, пробираться в Париж, хотя денег у нее в обрез, и к тому же она беременна. «Как она поступит со своим мужем, и что сталось с этим мужем посреди всей этой неразберихи? Вероятно, Вы узнаете об этом раньше меня. Не будете ли Вы так добры, если Вам станет что-либо известно, сообщить об этом мне? Если она приедет в Париж, то может занять мою квартиру: улица Нёв-дю-Люксембург, номер три. Я буду крайне рад. Не будете ли Вы так добры, чтобы сказать ей об этом и устроить ее?.. Простите за эти каракули, я пишу Вам среди ночи, в страшной спешке, диктуя пяти-шести человекам…»
Отбросив письмо в сторону как совершенно пустое, Серж всё же не мог отделаться от чувства, будто упустил что-то важное. Он еще раз просмотрел листок, выискивая имена. Мелани Гильбер… Баркофф… Вот оно что! Это та самая «Меланья Петровна», на которой женился Николай Барков – сын Матрены Николаевны, урожденной княжны Волконской; maman что-то говорила Сержу об этом мезальянсе… Кажется, она актриса… Не она ли играла в одних спектаклях с мадемуазель Жорж – любовницей Бенкендорфа? Саша разошелся с Жорж, «уступив» ее государю, как он сам говорил. Всех французских актрис считали шпионками Бонапарта, но Бенкендорф не верил в это, ведь он сам вывез Маргариту (то есть Жорж) из Франции под носом у Фуше, по фальшивым документам… И всё же свитские офицеры передавали друг другу анекдот о том, что с началом войны мадемуазель Жорж объявила государю о своем желании вернуться в Париж: она должна быть со своей страной, со своим императором. Александр Павлович любезно предложил доставить ее туда с парадным эскортом из своих войск, на что она якобы ответила, что лучше подождет французские войска в Петербурге – так будет быстрее… Кто только выдумывает такие анекдоты? Но эта Мелани… В письме ошибка: Николай Барков не генерал, он служит по статской, это его брат Петр генерал-майор Владимирского драгунского полка. Он с прошлого года состоял под судом из-за долгов, то есть нуждался в деньгах… С какой стати чиновнику из интендантства так опекать бездарную актрису, интересуясь судьбой ее русского мужа? Ладно, Серж отложит и это письмо, а разбираются пусть другие.
«Князь Михаил Илларионович, из донесения Вашего, с князем Волконским полученного, известился я о бывшем свидании Вашем с французским генерал-адъютантом Лористоном. При самом отправлении Вашем к вверенным Вам армиям, из личных моих с Вами объяснений, известно Вам было твердое и настоятельное желание мое устраняться от всяких переговоров и клонящихся к миру сношений с неприятелем.
Ныне же, после сего происшествия, должен с такой же решимостью повторить Вам сие, дабы принятое мною правило было строго и непоколебимо Вами соблюдаемо во всей своей широте и самым строгим и непоколебимым образом.
К моему глубокому недовольству, мне стало также известно о встрече генерала Беннигсена с королем Неаполя, и сие без какой-либо основательной причины, побуждавшей к ее проведению.
После того как Вы дадите почувствовать ему всю неуместность сего поступка, я требую от Вас строгого и действенного контроля, дабы другие генералы не позволяли себе встреч с врагом и, более того, подобных свиданий, которых следует избегать с особой тщательностью.
Все сведения, от меня к Вам доходящие, и все предначертания мои в указах на имя Ваше изъясняемые, – одним словом, всё убеждает Вас в твердой моей решимости, что в настоящее время никакие предложения неприятеля не побудят меня прервать брань и тем ослабить священную обязанность: отомстить за оскорбленное отечество.
Пребываю навсегда, и т. д.
Александр».
6
«Москва, 5 октября 1812 г.
Князю Невшательскому и Ваграмскому, начальнику Генерального штаба.
Кузен, записка генерал-интенданта кажется мне ошибочной; мне трудно поверить, что нужно целых сорок пять дней на эвакуацию раненых, находящихся в Можайске, в Колоцком монастыре и Гжатске; за эти сорок пять дней, если ничего не делать, часть выздоровеет, а часть умрет; опыт показывает, что через три месяца после сражения остается едва ли шестая часть всех раненых, так что от 6000 через три месяца вывозить придется только 1000. Пусть разделят тех, кто в Можайске, на два класса: те, кто смогут выздороветь через месяц и эвакуироваться сами, те, для кого хирурги не предвидят ничего хорошего: их можно также оставить в госпитале, поскольку перевозка только усугубит их состояние, наконец, те, кому требуется два-три месяца на выздоровление, а потому их можно эвакуировать без вреда, или ампутированные, не способные ходить, которых следует вывезти в Смоленск. Все повозки, присылаемые из Смоленска, надлежит употребить для эвакуации, равно как и все прочие повозки, какие удастся раздобыть.