Пришельцы с несчастливыми именами
Шрифт:
– Платформа, – сказал Курилка. – С ней сегодня покончено.
– Покончено, – повторили один за другим три его компаньона.
Я вздрогнул и не поверил.
– Врете, – сказал я зло.
«Врут!» – в голове, как бомба, раздался телепатический крик.
Мне стало весело и нестрашно.
– Врете, – повторил я отчаянно, и поддев ногой отцепившуюся от матраса пружину, швырнул ее в Курилкину рожу.
– Ой! – вскрикнул он совсем по-людски и схватился за расквашенную губу.
«Спешу на помощь. Держись!» – кричала мне беззвучно платформа.
«Ты где?»
«Пролетаю
«Это днем-то? Ты спятила. Что подумают люди?»
«Дурак!»
Я прикинул расстояние от станции «Колокольцево» до места, где меня собирались казнить.
«Не успеешь».
«Тяни время».
– Послушайте, господа. А имеется ли у вас документ, подтверждающий ваше право на лишение меня жизни?
– Имеется.
Жопа достал бумагу и предъявил мне. Со ссылкой на пункт 105-й договора от 15-го апреля за категорическое нежелание подчиняться общевселенским правилам я, Галиматов А.Ф., приговаривался к деструкции (в любом виде) в срок, устанавливаемый по закону. Приговор обжалованию не подлежал. Внизу, как бикфордов шнур, извивалась подпись аж самого Президента.
«Пролетаю станцию „Жмейки“».
«Не успеет». – И тут я вспомнил, что за кирпичным забором с аурой из колючей проволоки находится милицейская школа.
– Милиция! – заорал я, что было сил. – Здесь человека убивают!
Четники на мой крик не прореагировали никак. Не кинулись затыкать мне рот, не замахали руками. А Жопа показал пальцем на стену и сказал:
– Плюньте туда, Галиматов. Не бойтесь, плюйте.
Я плюнул. Мой тяжелый плевок, пролетев полтора метра, неожиданно расплющился в воздухе и стал стекать по невидимой вертикали, отделявшей меня от стены.
– Так же и звук. Кричите – не кричите, никто вас там не услышит. Ни один мент.
Я посмотрел на небо. Оно еле дышало, и с него не спускалось ни одной спасительной паутинки.
Умирать не хотелось. Я не любил умирать. Я любил жизнь, женские ножки, особенно выше колен, свободу в ее немарксовом понимании, небо в дождичек или в ведро, землю без пограничных столбов. Любил попить-погулять, любил Пушкина и Баркова, любил «Москву-Петушки», и «Николая Николаевича», и «Лябдянскую смуту» – много чего любил. Я знал, стоит мне умереть, и их без меня не будет. Не меня отнимут от них – все ото всех отнимут. Я – заклепка на теле мира. Я держу этот мир живым. Я затыкаю пальцем дыру, через которую утекает жизнь, – в этом мое назначение.
Пусть я плох, беден, болящ. Пусть я урод и вор, и член мой темен от блуда. Пусть. Но я вас люблю, и я не хочу умирать.
– А зачем тебе умирать? – услышал я голос с неба.
Это не был голос Ее, и не был голос Его. Это был другой голос.
– Тебе надо жить.
– Да. – Ноги мои устали. Я сел прямо на мусор, на свой убитый матрас, весь в бурых пятнах и стрелах от раздавленных кровопийц-клопов, сидел и тупо смотрел на мир, который из-за меня не погибнет.
«Плато. Властелины Вселенной. Место, где рождаются сущности. Оттуда – сюда, и никогда обратно.»
– Да.
13. Приключения в мертвом царстве
Курилка уже пропал в зыбкой воздушной
Пропали Бежевый и Холодный, оба, втянув головы в плечи и уворачивая от удара зады. Теперь Курилка. На поверхности оставался Жопа.
И вдруг словно невидимая пружина выскочила из невидимого матраса, чтобы поднять меня и метнуть в бой. Мысль липкая, как репей, пристала к изнанке черепа.
«Тебе всегда везло, Галиматов. Ты даже триппером ни разу не заболел, хотя в половом вопросе отличался абсолютным невоздержанием. Про мандавошек ты знаешь только из анекдотов. А почему? Почему другой и на Красной площади умудряется провалиться в люк? А с тебя все – с гуся вода. Анька первая, когда огрела тебя по темени сковородой, – что с тобой было? Ты не только не сблеванул, ты еще дожрал с пола рассыпавшуюся картошку. А у нее – кистевой вывих, она в суд на тебя подавала. А помнишь, как тебя пьяного в январе ветром смахнуло с Египетского моста, и ты угодил в единственную на всей реке прорубь? У тебя даже насморка тогда не было. И яд ты не выпил. И витриной тебе не отсекло голову. Так чего ж ты стоишь и даром теряешь время! Видишь, Жопа почти исчез, скоро исчезнет совсем. Не упусти шанс. Секунд шесть дыра, в которую они проваливаются, сохраняет пропускную способность. Вперед, Галиматов! Рискуй! Где наша не пропадала!»
Жопа таял, словно зыбкое табачное облако. Последнее, что от него оставалось, – круглая оттопыренная мишень, обтянутая штанами в полоску. Скоро и мишень исчезла, оставалась мутная овальная рама, и надо было решаться. Я решился. Как отчаявшийся пловец, я бросился в неизвестную глубину. Я успел.
Яко по суху прошел я по бездне стопами. Была тьма и свет, и семь раз по семь то тьма, то бледная жижа, и меня тысячу раз стошнило, выворачивая наизнанку, и тысячу раз я поминал имя Господа своего всуе. Очнулся я в полутьме, и первое, что услышал, были собственные мои слова:
– К собачьей матери такие приключения!
А первое, что я увидел, когда глаза вернулись на место, – это Курилку и Жопу.
Приятно, конечно, встретить в новом месте кого-нибудь из старых знакомых. Но меня чуть не вытошнило в тысячу первый раз. Они стояли неподалеку – безмолвно, руки по швам, и лица их были пусты, как насухо вылизанные тарелки. И ладно бы они стояли вдвоем – к их подлым рожам я как-никак притерпелся. Нет, таких, как они – пустолицых, с выпущенным жизненным паром – в этом сумрачном месте, похоже, было немало.
Они стояли рядами – за рядом ряд уходили в темную бесконечность плечи, плечи, над плечами – головы, головы, все повернуты в одну сторону, у всех на лицах полуулыбка-полуоскал идиотов.
Сам я находился в нешироком проходе, единственный живой человек среди восковых истуканов. Могильная тишина давила. Сделав шаг по проходу, я вздрогнул от грома в ушах. «Дурак, – сказал я себе, – как же ты будешь отсюда выбираться, ведь их здесь миллионы. Попробуй, догадайся, которого из них выбросят в мир людей и когда это будет. Вляпался со своей отвагой».