Пришелец
Шрифт:
— Ты, кажется, собирался торговать с ними, Норман, — сказал падре.
— Боюсь, что у меня не хватит монет, а этого назидания, — он с силой вонзил в темя вора зубчатое колесико шпоры, — будет недостаточно для всей моей сволочи! А когда у меня не хватает плоских золотых монет, я начинаю расплачиваться круглыми свинцовыми!
И он громко раскатисто захохотал.
— Гуса, займись! — бросил он напоследок и, переступив через распластавшегося на палубе человека, скрылся в своей каюте, плотно прикрыв за собой дверь.
Черный великан перехватил факел в левую руку, наклонился над
— Лестницу! — коротко приказал он. — Ставить к мачте! Залезать вверх! Руки на реи!
Вор покорно исполнил все, что от него требовалось. Он приволок от борта деревянную лесенку с двумя крючьями, приставил ее к мачте по другую сторону резного распятия и поднялся по ней к ногам уже устроившегося на рее Гусы. Изредка он поднимал голову и исподлобья простреливал глазами окружавший корабль полумрак. В эти мгновения падре так низко склонялся над своими четками, что его ровно и гладко выбритое темя ловило пляшущее пламя факела и обращалось в маленькое круглое зеркальце. Бородатый матрос в черной простреленной шляпе и с большим кольцом в ухе едва заметно переводил штурвал, держась за рукоятку изуродованной трехпалой кистью, и неподвижным взглядом смотрел вперед, туда, где на слабо мерцающем фоне моря рисовалась носовая статуя деревянной женщины с обнаженной грудью.
Вор поднялся по ступеням под самую рею и сам, без всякой команды, развернулся спиной к мачте и широко раскинул руки в стороны. Гуса уперся пятками в его грудь и быстро, без единого звука и лишнего движения, толстыми веревками примотал к реям запястья вора. Тот безучастно свесил голову набок и посмотрел вниз на палубу так, словно все происходящее не имеет к нему никакого отношения. И только когда Гуса, спустившись на несколько ступенек, начал широким ремнем притягивать к мачте скрещенные лодыжки, гардар склонился к нему, как мог, и негромко, но отчетливо произнес: «Гуса, убей меня!»
— Попроси хозяина, — спокойно, не прерывая своего занятия, ответил тот, — хозяин прикажет — убью!
И, еще раз проверив прочность крепления ремня, Гуса спрыгнул на палубу и выдернул лесенку из-под ног привязанного к мачте человека.
Гардар провисел на мачте всю ночь и весь следующий день, так что всякий, кто выходил на палубу, мог видеть его упавшую на грудь голову с запекшейся в спутанных волосах кровавой дорожкой. После полудня, когда зной над палубой сделался особенно невыносим, Норман приказал Гусе напоить распятого, что тот и исполнил, взобравшись по лесенке и прижав к пересохшим губам приговоренного теплую, пропахшую конской мочой тряпку, которой матросы обычно мыли палубу. Вор из последних сил поднял голову и, улыбнувшись слабой блаженной улыбкой, спросил: «Гуса? Хозяин приказал, да? Хозяин добрый?..»
— Добрый, добрый, — проговорил Гуса, сжимая тряпку в крепком черном кулаке и вытирая об усы и бороду распятого проступающие сквозь пальцы капли, — благодари хозяина!
— Спасибо, хозяин! — тоненько захихикал вор, слизывая капли.
Норман, одетый в ослепительно белую рубашку, украшенную кружевными манжетами и широким узорчатым воротником, наблюдал эту сцену, сидя на борту спиной к волнам и потягивая длинную изогнутую трубку с деревянным чубуком в виде человеческой головы с козлиными рогами. Его узкая сильная талия была туго перехвачена блестящим зеленым поясом, над которым, почти упираясь в ребра, торчали кривые рукоятки двух пистолетов.
— Вот видите, падре, — громко сказал он, выпуская изо рта клуб дыма, — ему хорошо! Он благодарит меня! Он говорит, что я добрый! И кто знает, может быть, он действительно счастлив сейчас? А если да, то отчего? Быть может, оттого, что сейчас он ближе к нашему Богу, чем все мы вместе взятые, а, падре?
Норман выпустил изо рта плотный клуб рыжего дыма, еще раз энергично затянулся, а затем вынул трубку изо рта и стал неспешно выколачивать ее об узкий подкованный каблук своего сапога.
— Ты не зря окончил колледж иезуитов, Норман! — сверкнул глазами падре. — А вот я напрасно избавил тебя от костра, умолив Великого инквизитора поверить твоему отречению от сатаны!
— О да! — расхохотался Норман. — Благодарю вас, падре! Вы оказали мне неоценимую услугу! Правда с тех пор меня стали называть сатанинским отродьем, подобием дьявола, — бедный Вельзевул, эти глупые людишки низводят тебя на одну ступеньку с заурядным висельником! Вот ты, Гуса, — он ткнул мундштуком трубки в сторону черного невольника, — скажи, разве я похож на дьявола?
— Похожи, масса, — сказал тот, стоя под лесенкой с тряпкой в руке.
— Как? — всплеснул руками Норман. — Ты разве не знаешь, что дьявол черен, как та тьма, куда Господь ввергает души грешников?
— Дьявол белый, — прогудел великан негр, низко склонив голову.
— Что? — Норман соскочил на палубу, подошел к негру и мундштуком трубки заставил того приподнять голову. — Падре, вы слышали?..
— Было время, когда они считали нас богами, — скорбно сказал падре, скрестив руки на груди, — до тех пор, пока мы не превратили их жизнь в ад!
— Чепуха! — махнул рукой Норман. — Если через неделю мы не достигнем Сатуальпы, эта посудина станет адом для всех!.. Кроме, быть может, этого сумасшедшего, сидящего на верхушке мачты! Уни, ты что-нибудь видишь? — крикнул он на зуарском, задрав голову и сложив ковшиком белые, не тронутые загаром ладони.
Отшельник не отозвался, как если бы его не было там вовсе.
— Когда он увидит землю — он умрет, — тихо сказал падре.
— Вы в этом уверены? — засомневался Норман. — Мне говорили, что эти отшельники умирают лишь по собственному желанию…
— Я сказал ему, что земля, к которой мы плывем, и есть та священная обитель, куда устремлены все помыслы и стремления его души, — сказал падре.
— Он поверил? — усмехнулся Норман.
— Не знаю, — сказал падре, — но если он действительно умрет, завидев полоску суши, значит его бог — такое же заблуждение человеческого ума, как и все эти пляски в вороньих перьях!
И падре кивнул в сторону неподвижно стоящего на корме Эрниха.
— О падре! — восхищенно хлопнул в ладоши Норман. — Вы решили поставить опыт доказательства бытия Божия — поздравляю! И не только вас, но и себя, ведь я, отродье сатаны, удостаиваюсь тем самым высочайшей чести присутствовать при чудесном событии!..