Пришествие фей
Шрифт:
Екатерина Коути.НОСТАЛЬГИЯ ПО ФЕЯМ
Представьте себе немолодую уже даму, которая едет на паломничество в Кентербери вместе с другими конными пилигримами. Ее платье ниспадает тяжелыми складками, из-под которых нет-нет да и покажется ножка в красном чулке (дама схоронила пятерых мужей, но не прочь в шестой раз пойти под венец!). Рядом с веселой кумушкой скачут рыцарь с оруженосцем, аббатиса и нищий студиозус, балагур-мельник и мрачный мажордом. Чтобы скоротать время в дороге, путники рассказывают истории, каждый на свой лад. Доходит очередь и до нашей героини. Она начинает так:
Когда-то, много лет тому назад, В дни короля Артура (говорят О нем и ныне бритты с уваженьем), По всей стране звучало эльфов пенье; Фей королева со своею свитой, Венками и гирляндами увитой, В лесах водила эльфов хоровод (По крайней мере, верил так народ). Чрез сотни лет теперь совсем не то, И эльфов не увидит уж никто [88] .Да, именно эти слова произносит Батская ткачиха в поэме Джеффри Чосера «Кентерберийские Рассказы», написанной в конце XIV века. Но если чосеровские персонажи жаловались на отсутствие фей, то каково же приходилось англичанам викторианской и эдвардианской эпохи? С одной стороны, они стали свидетелями беспрецедентного прогресса, открытий во всех сферах науки, успешной борьбы за политические права женщин. Но в этом «дивном новом мире» места для древних поверий оставалось все меньше и меньше.
88
Пер. И. Кашкина и О. Румера.
В середине XIX века на жалобу распутницы-ткачихи отзывается скромная гувернантка Джен Эйр: «Маленькие человечки в зеленом покинули Англию лет сто назад ‹…› И теперь ни в Хэе, ни в окрестных селах не осталось от них и следа. Я думаю, что ни летняя, ни осенняя, ни зимняя луна больше никогда не озарит их игр». Слушая сказки своей нянюшки Тэбби Эйкройд, Шарлотта Бронте полюбила английский фольклор и не раз вспоминала его на страницах своих романов. Сказки были достойны того, чтобы сохранить их, пусть и в отчасти видоизмененной форме. Ностальгия по волшебному миру, желание удержать хотя бы те крохи, которые от него остались, вдохновляли и ее современников — этнографов и собирателей фольклора. «Почти вышли из употребления», «уже мало кто верит», «последние остатки» — этими выражениями пестрят предисловия к сборниками примет и суеверий.
Но постойте! Выходит, что в какой-то момент в прошлом («во времена короля Артура», «лет сто назад», когда-то еще) Британские острова действительно кишели фольклорными существами — если не в реальности, то хотя бы в народном воображении? Славное было время! По отношению к викторианству, Средние века выступают той самой романтичной, исполненной волшебства эпохой. Но и тогда, как показывает Чосер, фейри «отселяли» в еще более глубокую старину. Английский критик XX века Рэймонд Уильяме сравнил вектор ностальгии с движущимся эскалатором, который уносит «добрые старые денечки» тем дальше от нас, чем ближе мы к ним подбираемся. Когда кажется, что мы уже готовы ступить на твердь, вместо нее возникает еще одна движущаяся вниз ступень, и еще одна, и еще. Волшебное прошлое отъезжает вдаль, унося с собой пляски фейри на залитых луною лугах. Тем не менее, ностальгия по волшебству была направлена не только в прошлое, но и будущее, о чем, среди всего прочего, свидетельствует «Пришествие фей» Артура Конан Дойля. Среди панихиды по традиционной культуре то и дело пробивались голоса, уверявшие, что в будущем чудес станет больше, а верования о фейри переродятся и выйдут на новый уровень восприятия. Чтобы лучше понять предпосылки общественной реакции на фотографии из Коттингли и контекст, в котором создавалось «Пришествие фей», следует ознакомиться как с возникновением ностальгии по фейри, так и с ее объектом.
РИЧАРД ДОЙЛЬ. «КОЛЕСНИЦА БАБОЧЕК»
Из предисловий к фольклорным сборникам XIX века напрашивается вывод, что исчезновение традиционной культуры вообще и фейри в частности является следствием индустриальной революции вкупе с быстротечной урбанизацией. Однако удар по народным поверьям был нанесен гораздо раньше. После Реформации в опалу попали не только католические монастыри и латинская месса, но и любые обряды, на которые можно было навесить ярлык «папистские». Например, прежде на Сретение (Candlemas) принято было освящать свечи. После прихожане зажигали их во время торжественной процессии — отсюда и название праздника. Этот обычай, как и многие другие, был упразднен. То же касается Великого Поста, во время которого католикам предписывалось воздерживаться от мяса. После установления протестантизма, пост стал личным выбором каждого. Попытку запретить употребление мяса во время Великого Поста предприняла королева Елизавета I, хотя религиозное рвение тут не при чем. Таким авторитарным способом королева хотела поддержать рыболовные промыслы. Ее затея не прижилась, и все вернулось на круги своя. Христианам следовало смирять страсти и молиться, диета же была делом вторичным. Вместе с тем, Жирный Вторник, когда христиане наедались перед затяжным периодом воздержания, утратил свой первоначальный смысл. Веселье пошло на спад.
Интересно, что близость католичества к фейри подчеркивает еще Чосер — сразу после изгнания фей из Англии их место занимают монахи, так что девицам нужно опасаться уже иных распутников:
Теперь и женщины с приходом тьмы Без страха ночью по дорогам ходят: Не инкубы — монахи в рощах бродят.Занимая место «инкуба», монах принимает на себя и функции последнего — получается эдакий гибрид организованной религии и язычества. В гораздо более положительном свете католические священники представали в фольклоре. Так, встреча с пастором — возможно, из-за его связи с похоронами — считалась несчастливой как для охотников, так и для рыбаков. Повстречав священнослужителя, последние возвращались домой или отказывались выходить в море. Тем не менее, рыбаки с острова Мэн делали исключение для католических священников. Встреча с ними не грозила бедой, в отличие от столкновения с пастором-протестантом. Считалось, что католики лучше управляются с нечистой силой, так что рядом с ними безопаснее.
Общественная элита была менее терпима. Ассоциации как народных суеверий с католичеством, так и наоборот, католичества с верой в магию, продержались до XIX века. Уже позже католическое прошлое начали воспевать как эпоху рыцарства, а до того, даже во второй половине столетия XVIII-гo, отношение к дореформационной Англии оставалось негативным. По словам ранней феминистки Мэри Уолстонкрафт, отреагировавшей на речь Эдмунда Берка в защиту католичества в революционной Франции, английское прошлое было ни чем иным, как «бесполезным гобеленом, украшавшим груду готических обломков, и гудящим колоколом, что сзывал на молитвы жирных попов». По мнению как консервативных, так и либеральных деятелей, католичество выступало тем единственным, что отделяло просвещенную Англию от дебрей язычества, будучи при этом наполовину языческим. Английский поэт XVII века Роберт Геррик напрямую связал «старую веру» с религией фейри в шуточном стихотворении «Храм Фейри, или Часовня Оберона». Во время воображаемой экскурсии по эльфийской часовенке, поэт замечает высушенных насекомых, установленных в нишах на манер статуй святых. Как объясняет Геррик, религия фейри смешанная — «наполовину языческая, наполовину папистская». Вопрос о взаимосвязи католичества с язычеством приобретал особенную остроту, когда дело касалось «ирландского вопроса». В своих тирадах противники ирландской независимости выставляли соседний остров чем-то вроде живого анахронизма, а его жителей — невеждами, не умеющими отличить истины от вымысла, веры в триединого Бога от небылиц о фейри.
К язычеству Реформация была не менее сурова. Под запрет попали не только католические обряды, но и «языческие суеверия», в частности майский шест. От его откровенно неприличного вида пуритане приходили в ярость, а пляски вокруг майского шеста казались им подобием вакханалии. Народные танцы и музыка в одночасье стали возмутительными, народная магия — служением Сатане, за которое можно было поплатиться жизнью. Новый порядок затронул даже баллады. В середине XVI века Церковь осудила издание баллад и популярных песен. Сборники скабрезных песенок следовало сжигать по обнаружении. Другой подход заключался в использовании известных мелодий в целях пропаганды: «неприличные» баллады переписывали, под знакомый мотив подгоняли благонамеренные строчки — и свежий гимн готов! Старый посыл баллад заменяли новым, религиозным, почти так же, как некогда католическая церковь привязывала новые христианские праздники к языческим.
Отношение к фейри среди ярых приверженцев новой веры было сугубо отрицательным и формировалось по принципу «кто не с нами, тот против нас». В мире, четко поделенном на черное и белое, дьяволово и Божье, положение фейри изменилось. Хотя во многих традициях происхождение фейри связано с падшими ангелами, низвергнутыми на землю, это генеалогическое древо далеко не единственное. Как скандинавские, так и английские легенды величают их «немытыми детьми Евы», которых праматерь спрятала от Бога, внезапно нанесшего ей визит. Ева попросту не успела выкупать свое многочисленное потомство, так что устыдилась и убрала грязных ребятишек с глаз долой. В то время как чистые дети получили благословение, чумазые остались ни с чем. А раз уж они оказались недостойны Божьего взора, то остались сокрытыми навеки. Но хотя в ирландской сказке фейри спрашивают у священника о своих шансах на Спасение и получают отрицательный ответ, они все же не прокляты, просто не благословлены. Фейри населяют лиминальное пространство, балансируя на стыке черного и белого, там, где четко разграниченные цвета сливаются в серый (или уж каким-то невероятным образом превращаются в зеленый).
НИЛЬС БЛОММЕР. «ЛУГОВЫЕ ФЕИ»
В балладе о Томасе Рифмаче королева фей повествует о трех дорогах: одна из них, самая приятная с виду, на самом деле ведет в ад. Другая, заросшая терниями, бежит к райским вратам, да только мало кто ее выбирает. Но есть и третья дорога — та самая, что уводит в Волшебную Страну. Таким образом, мир фей оказывается альтернативным по отношению к обеим христианским парадигмам. Это не добро и не зло в теологическом понимании. Волшебный мир существует сам по себе, дразнит и завораживает своей неопределенностью. Именно на этой, третьей дороге, рьяные пуритане поставили кордон. Всем прохожим было велено выбирать одну из двух оставшихся.