Пришпоренный
Шрифт:
— Да, сэр.
— Тогда будьте так любезны отдать приказ.
— Есть, сэр. Все наверх! Все наверх! Встать к борту! Мистер Вайз! Следите, чтоб матросы соблюдали порядок. Сержант морской пехоты! Выстройте своих людей на шканцах! Ровненько, ровненько. Барабанщик справа. Боцманматы! Приготовьтесь засвистеть, как только начнет барабан. — Буш повернулся к Хорнблауэру: — У нас нет музыки, сэр, кроме барабана и дудок.
— Они большего от нас и не ждут, — сказал Хорнблауэр, не отрывая от глаза подзорную трубу. Один сержант, один капрал, двенадцать рядовых и барабанщик — вот и все, больше морских пехотинцев на военном шлюпе не предусмотрено —
— Молчать! — крикнул Буш в эту самую минуту. Голос его звучал как-то странно — он не хотел, чтоб французы слышали его слова, и потому пытался орать шепотом. — Покажите лягушатникам, как ведут себя британские моряки. Выше головы, и стойте тихо.
Синие мундиры, белые штаны — это французские солдаты выстроились на шканцах фрегата. Хорнблауэр в подзорную трубу различил блеск примкнутых штыков, сверкающую медь музыкальных инструментов. Корабли быстро сходились — фрегат нес больше парусов и шел быстрее шлюпа. Ближе и ближе. «Отчаянный» — корабль-гость, ему и начинать приветствие. Хорнблауэр опустил подзорную трубу.
— Давайте, — сказал он.
— Барабан! — скомандовал Буш. Барабанщик выбил долгую дробь.
— Ружья на кар-р-раул! — приказал сержант, потом тише: — Раз. Два. Три!
Сержант поднял короткую пику, пехотинцы взяли ружья на караул тем красивым движением, которое дается долгой муштрой. Протяжно и мучительно засвистели дудки. Хорнблауэр снял треуголку и прижал ее к груди — поднести пальцы к полям шляпы не соответствовало бы случаю. Теперь он видел капитана на шканцах фрегата — рослый мужчина, тот на французский манер держал шляпу над головой. На груди его сверкала звезда — видимо, недавно введенный Бонапартом орден Почетного Легиона. Хорнблауэр вернулся к действительности — он начал приветствия, ему и первым прекращать. Он скомандовал Бушу.
— Барабан! — приказал Буш, и дробь прекратилась. Тут же смолкли дудки боцманматов, немного не одновременно, не так, как хотелось бы Хорнблауэру. На шканцах фрегата кто-то — тамбур-мажор, наверное — поднял длинную палку с бронзовыми колокольчиками и резко ее опустил. Тут же загремела полдюжина барабанов — военный марш, невразумительное смешение звуков, которое Хорнблауэр никогда не понимал. Жезл тамбур-мажора ритмично вздымался и падал. Наконец музыка смолкла. Хорнблауэр надел шляпу, французский капитан тоже.
— Ружья на плечо-о-о! — прокричал сержант.
— Разойдись! — скомандовал Буш, потом не так громко:
— Тихо! Молчать!
Возбужденные матросы могли по команде «разойдись» начать болтовню — они тоже ни разу в жизни не проходили близко от французского судна, не обменявшись бортовыми залпами. Но Буш твердо вознамерился убедить французов что команда «Отчаянного» сплошь состоит из стоиков. Вайз тростью приводил приказ в действие, и матросы разошлись дисциплинированно — порядок нарушил лишь один короткий вскрик, когда трость обрушилась на чью-то спину.
— Это и впрямь «Луара», сэр, — сказал Буш. Отчетливо видно было название, выписанное изящными золотыми буквами на украшенной орнаментом корме фрегата. Хорнблауэр вспомнил,
— И вы были правы, сэр, что не стали от них удирать, — продолжал Буш. Почему так невыносимо видеть восхищение в глазах Буша? Буш не знает об участившемся сердцебиении и о потных ладонях.
— Наши ребята смогли поближе взглянуть на француза, — неловко произнес Хорнблауэр.
— Точно, сэр, — согласился Буш. — Вот уж чего я не ждал, так это услышать эту мелодию с французского фрегата!
— Какую? — неосторожно спросил Хорнблауэр, и тут же разозлился, что обнаружил свою слабость.
— «Боже, храни короля», сэр, — просто ответил Буш. К счастью, ему не пришло в голову, что кто-то может не узнать гимн своей страны. — Если б у нас был оркестр, нам пришлось бы играть их «Марсельезу».
— Пришлось бы, — сказал Хорнблауэр. Надо немедленно сменить тему. — Смотрите! Они ставят брамсели. Быстрее! Засеките время! Мы посмотрим, что они за моряки.
6
С запада дул штормовой ветер. Невероятно ясная погода, стоявшая последние несколько недель, кончилась, и Атлантика вернулась в обычное свое состояние. Под полностью зарифленными марселями «Отчаянный» боролся с ветром, идя в крутой бейдевинд на левом галсе. Левый борт он подставил огромным валам, беспрепятственно пробежавшим тысячи миль от Канады до Франции. Шлюп качался с бока на бок, потом с носа на корму, потом подпрыгивал и снова кренился на бок. Ветер так сильно давил на его марсели, что он почти не наклонялся влево — кренясь на правый борт, он на миг замирал и возвращался в вертикальное положение. Но хотя бортовая качка и ограничивалась таким образом, корабль подпрыгивал вверх и проваливался вниз на каждой проходившей под днищем волне. Все стоявшие на палубе чувствовали, что давление досок на ноги увеличивается и затем уменьшается всякий раз, как судно поднимается вверх падает вниз. Ветер завывал в такелаже, древесина стонала под постоянно меняющимся напряжением, изгибавшим судно по длине. Но стон этот успокаивал — то был не резкий треск и не беспорядочные шумы. Он говорил, что «Отчаянный» гибок и податлив, а не жесток и хрупок.
Хорнблауэр вышел на шканцы. Он был бледен от морской болезни — изменение качки застало его врасплох. Правда, сейчас ему было совсем не так плохо, как когда они первый раз вышли в Ла-Манш. Он кутался в бушлат и вынужден был за что-нибудь держаться, ибо прежняя привычка к качке еще не восстановилась. Со шкафута появился Буш в сопровождении боцмана. Он козырнул и внимательно огляделся.
— До первого шторма никогда не узнаешь, что может оторваться, сэр, — сказал Буш.
Все, что казалось надежно принайтовленным, в сильную качку обнаруживает опасную склонность смещаться под действием непредсказуемых напряжений. Буш с Вайзом только что закончили долгий осмотр.
— Что-нибудь не в порядке? — спросил Хорнблауэр.
— Только мелочи, сэр, за исключением стоп-анкера. Его заново закрепили.
Буш широко улыбался, глаза его весело горели — его явно радовали и смена погоды, и свист ветра, и новые, связанные с этим, обязанности. Он потер руки и глубоко вдохнул. Хорнблауэр мог бы утешиться воспоминаниями, что и он когда-то радовался непогоде, и даже надеждой, что когда-нибудь будет радоваться вновь, но сейчас эти утешения казались ему напрасными, а надежда — тщетной.