Присутствие духа
Шрифт:
— Ты не лихо кричишь, так не годится, лучше уж совсем не надо, — ворчал он, и Маша чувствовала себя виноватой.
Прервав репетицию, Колька рассказал, как здорово у него выходили постановки с приятелем, который потом уехал с родителями в Харьков. Это было четыре года назад, им тогда было по восемь лет, они выступали перед родными, соседями, один раз перед жильцами двух домов в красном уголке! И как всем нравились их постановки: и «На заборе птичка сидела», и, главное, конечно, «На горе стоял
Колька и растрогался, и расстроился, вспоминая все это.
— Ладно, ты уж не кричи «Ас-са!», — сказал он потом. — Я сам буду кричать, ты только прихлопывай в ладоши.
И Маша прихлопывала в ладоши, косясь на окно…
А Колька отплясывал, кричал «Ас-са!» и, кроме того, командовал Маше: «Шибче!»
Она старалась.
Наконец, отдуваясь, Колька объявил: «Перекур!» Поняв, что это означает просто передышку, Маша вернулась к окну и увидела Волю. Он шел один.
— Был у доктора?.. — спросила Маша, с разбега налетая на него.
Он прикрыл калитку, взял Машу на руки и сразу стал рассказывать:
— Был. Он теперь живет не там, где раньше. Ему велели переселиться. Он сегодня переехал, и жена его тоже, и мальчик. Маша! Мальчик, которого тогда в машину отдали, не уехал, он к ним вернулся. Я видел, как он учился кататься на двухколесном велосипеде, маленьком, — доктор все боялся, он на землю шлепнется…
Воля длил, растягивал что было сил правдивую часть своего рассказа и соображал, сочинял, прикидывал тем временем, что ответить, когда Маша спросит о бабушке…
Она спросила медленно:
— Они куда переехали, им кто велел? — И, отважась, быстро: — А бабушка — где?..
Воля отвечал:
— Им велели немцы — есть фашистский приказ, понимаешь? — и они переехали в гетто. — Это еще была правда, но она кончалась. Сейчас или через минуту он должен был солгать. — Из гетто запрещено выходить, и туда, в гетто, — оно огорожено забором, — нельзя никому входить. — Он все не мог оторваться от правды; ему казалось, Маша сразу заметит, едва он сделает это.
Ему хотелось зажмуриться, хоть чуть помедлить, но он инстинктивно почувствовал, что нельзя ложь от правды отделять паузой, и продолжал без передышки:
— Бабушка тоже не может сейчас оттуда уйти. Но я туда обязательно буду лазить через забор, я запомнил такое место, где удобнее… И буду навещать бабушку, доктора с мальчиком, Риту, А Риту я еще на новом месте не нашел… — заключил он растерянно, вспомнив об этом.
Маша сказала:
— Иди, тебя тетя Катя покормит. А потом, — добавила она и чуть понизила голос, — я тебе дам шоколадку с тремя поросенками, которую я нашла в кармашке у куклы. Мне ее дядя Женя купил до войны. Представь себе, я забыла, что она там лежала…
И Воля, казалось, впервые услышал, как
— Я тебя люблю.
Она ответила, будто соглашаясь с ним:
— Хорошо.
— А зовут-то тебя как? — спросил он, чтобы еще раз услышать ее мягкое «ша».
Она сказала, изумляясь, округляя глаза и слегка от него отстраняясь:
— Маша…
Воля опустил ее на землю и пошел в дом.
Из-за двери комнаты немца приглушенно доносилась размеренная, когда-то, кажется, слышанная речь. Вдруг несколько слов прозвучало отчетливее, и Воля, замерев, узнал государственный голос диктора Московского радио. Затем сквозняк распахнул дверь, возле которой остановился Воля. Голос разом прервался. Бабинец — только он один был в комнате — сделал Воле нетерпеливый знак: входи, коли уж стоишь на пороге!..
Микола Львович снова включил небольшой приемник немца, стоявший на табурете у стены, под портретом Гитлера. И тот же голос, звучавший тихо и мощно, стал читать сообщение Советского Информбюро…
Воля услышал, что за минувший день на фронте не произошло существенных перемен, что упорные бои продолжались на Смоленском направлении («Значит, Москва — наша!»). Но раньше, чем он услышал это, раньше, чем первые слова диктора соединились в фразу, в мысль, Воля по голосу его ощутил: не разбита Красная Армия, живо наше Государство!..
Он придвинулся к приемнику ближе, прильнул к нему, но Микола Львович велел ему стать у окна: немец не должен был войти в дом незамеченным и застигнуть их в своей комнате.
Радио вещало об успешных контратаках наших рот и батальонов на разных участках фронта, о внезапных ударах партизан по фашистским базам, о пущенных под откос эшелонах с немецкими солдатами, и Воля, упоенно вбирая это в себя, недоумевал, почему вначале диктор сказал, будто за истекший день на фронте не произошло перемен, — ведь вот же сколько побед!..
Он наблюдал в окно за улицей, жалея проходивших мимо людей: старика, девушку, женщину с младенцем, — они не знали того, что знал он!
У него мелькнуло в голове:
«А если…»
Додумать он не успел.
— Огромные потери противнику наносит партизанское соединение, где комиссаром товарищ Г., — возвестило радио. — Только за последние две недели партизаны разгромили и уничтожили…
«…Где комиссаром товарищ Г.» Не о Гнедине ли это? Нет, это чудо — подойти к приемнику и сразу про него услышать! Но уже через минуту чудо показалось Воле возможнее, и он спросил Бабинца с надеждой, как спрашивают о вероятном: