"Притащенная" наука
Шрифт:
Тут, кстати, налицо крайне ядовитый парадокс. Чиновники по-своему оценивали науку весьма точно. Принцип финансирования был не остаточным, а достаточным. Вполне достаточным для того, чтобы культивировать «знание ради знания», достаточным и для того, чтобы удержать свободную творческую мысль под колпаком власти, поскольку начавшаяся в середине XIX века капитализация русского общества делала его экономически открытым, и бюрократический абсолютизм предпринимал все от него зависящее, чтобы как-то притормозить его раскрепощение еще и в духовной сфере. Технический прогресс обеспечивался и финансировался нарождавшимся классом предпринимателей, а свободный научный поиск российскому правительству был всегда глубоко безразличен. Правда, во время реформ Александра II Академия наук и высшая школа чуть было не вырвались из цепких государственных объятий, получив права относительно автономного развития и даже самоуправления. Однако уже при Александре III чиновники быстро сориентировались, уразумев, во что
[11] Соболева Е.В. Организация науки в России второй половины XIX века // ВИЕ и Т. 1989. № 2. С. 14.
Одним словом, реалии были таковы, что для абсолютизма самым злейшим врагом оказывалось свободомыслие. Мирное сосуществование для них было исключено. Либо – либо. Поэтому задача перед российским государством всегда стояла одна: дать возможность развиваться науке ровно настолько, насколько это было для него безопасно. Отсюда и приоритеты – прикладной науки перед фундаментальной, естественных наук перед гуманитарными.
На другом уровне свои проблемы – российское чиновничество (правительство) постоянно решало своеобразную задачу оптимизации: дать науке такой минимум средств, чтобы и техническую отсталость страны не запрограммировать и устои государственные не тронуть, ибо устои эти всегда были такими, что удовлетворяли только само чиновничество, кормившееся из государственного корыта. Все же образованное российское общество (интеллигенция прежде всего) при такой постановке оптимизационной задачи всегда оказывалось в явной оппозиции правительству.
Ясно поэтому, что пока в России существовал тоталитарный режим (сначала монархический, затем коммунистический), нормального развития науки быть не могло. Россия сама, своей историей обрекла себя на научную отсталость, ее уделом стало не плавное эволюционное развитие, а судорожные рывки, постоянное напряжение духовных и физических сил, положение вечно кого-то догоняющей.
Да, специфические «особости» российской истории диктовали и особый путь развития страны – через эпизодические реформы, причем реформы «вдогонку», а потому неизбежно подражательные: перенималось то, что уже дало положительные всходы на Западе. При этом сознательно закрывались глаза на тот длительный путь эволюционного развития, который прошла Западная Европа, прежде чем у нее прижились те новшества, которые явились объектом реформаторского вожделения России. Понятно, что в первую очередь это касается науки, ибо Петр Великий, притащив ее в Россию из Европы, возжелал, чтобы наука стала прочной интеллектуальной подпоркой проводимым реформам, а страна как можно быстрее почувствовала от них реальную отдачу.. Но так бывает лишь в русских народных сказках. В реальной жизни итог другой: насильственная реформация приводила к тому, что экономическая, социальная и политическая системы оказывались разбалансированными. В результате делался неизбежный вывод о том, что реформы «не ко времени», их быстро сворачивали и страна вновь начинала лихорадочный поиск своего «особого пути».
Так было и в первые постпетровские царствования, и после десятилетий «просвещенного абсолютизма» Екатерины II, и в заключительный период правления Александра I, и после великих реформ Александра II, и вслед за либеральными уступками Николая II, наконец, после семи десятилетий большевистской диктатуры.
Итак, если встать на подобную «государственную» точку зрения, то можно понять целесообразность многого, что с других позиций представляется неразумным, диким, даже абсурдным. Можно понять хозяина, который курочку-Рябу, несущую золотые яйца, пускает под нож, ибо в противном случае из этого яичка проклюнется птенчик, который, изловчившись, выклюет глаза хозяину; можно понять (но не оправдать, разумеется) правительство, которое более всего боится разгула свободомыслия в России и с этой целью держит под непроницаемым колпаком гуманитарные науки, ибо оно всегда четко осознавало, что развитие гуманитарного знания тождественно резкому повышению акцента общественной рефлексии. А это было губительно для тоталитарного режима. Причем в равной мере это осознавали и при царе-Горохе и при вожде-пророке.
Можно понять, почему в стране, сделавшей столько великих открытий в науке, сама наука практически не влияла на реальную жизнь. А как могло быть иначе, коли российские власти никогда, как мы убедились, не испытывали органической потребности в науке, а разветвленная тончайшая паутина чиновничьей бюрократии не позволяла этим открытиям реально влиять на жизнь.
Вывод из всего сказанного напрашивается сам собой: тоталитарное государство не могло стимулировать нормальное развитие науки, но и полная ее деградация была
В-пятых, отношение к науке в стране зависело только от политического выбора правящей элиты: до 1917 г. к ней относились с терпеливым безразличием, а при Советской власти науку вдруг «полюбили». Но союз режима и науки оказался браком по расчету: науку сытно кормили, но при этом бдительно следили за ее поведением. Добавку к обеду получали лишь те, кто нравился хозяевам, а «неблагодарные» вообще лишались стола.
В-шестых, Академия наук, будучи бюрократическим учреждением, мгновенно заразила бациллами «чиновничьей правды» и саму науку. Это означает, что руководящая научная элита стала служить не столько научным ценностям, сколько услуживать власти, а рядовые научные сотрудники оказались маргиналами даже в собственной среде, ибо их положение в науке во многом зависело от каприза их непосредственного начальства.
…Шли годы. В 1913 г. Романовы помпезно отметили трехсотлетие своего Дома, а всего через четыре года практически безо всякого сопротивления сошли с политической сцены и ушли в историю. Их место заняли новые правители России, которые немедленно повели все ее народонаселение в «светлое будущее». Сначала, само собой, гнали силой, но уже очень скоро это самое население само охотно бежало вперед, стремясь как можно быстрее спрятаться за горизонт и побыстрее оказаться в этом самом будущем.
Понятно, что большевистской власти, которая была сильна разве что марксистско-ленинским учением, истинность коего никакими средствами проверить оказалось невозможно, наука была необходима; для этой мертворожденной системы наука стала подлинной государственной силой. Но только – и это надо обязательно понять! – не российская (буржуазная), а советская наука.
Большевики (со своих позиций) поступили вполне логично: они вынудили б'oльшую часть интеллектуальной элиты эмигрировать, некоторых из оставшихся (на всякий случай) расстреляли, наиболее «зловредных» в 1922 г. насильно выбросили из страны.
Уцелевшим работникам науки ничего другого не оставалось, как только вкрапиться в монолит уже чисто советской науки. А она вновь оказалась притащенной. Только в другом смысле, чем при Петре: просто в тело российской науки большевики сделали инъекцию громадной дозы диалектического материализма и очень быстро получили нужный им мутант – советскую науку.
Ученые осознали практически мгновенно: отношение к науке и при Советской власти будет зависеть не от объективных потребностей страны, стремящейся к устойчивому экономическому и социальному развитию, а лишь от «идеологической прихоти» правящей партийной элиты да еще от часто меняющихся политических ориентиров.
И в завершение вводного раздела книги – две цитаты. Первая из статьи математика А.М. Вершика: «В те, казалось бы, безнадежные по своей тусклости и тупиковости времена (70-е – начало 80-х годов XX века. – С.Р.) думалось, что если случится невероятное чудо и все советские институты – партия, цензура, органы – исчезнут, а Россия станет страной, открытой для мира, то страна, перенесшая столько несчастий в XX веке, вздохнет с облегчением. Вся окружающая жизнь, а ученого мира в особенности, подводила к такому выводу. Однако сейчас ясно: привычка жить по-советски укоренилась так глубоко, что порой кажется, что дух либерализма, который царил в те годы в некоторых кругах интеллигенции, так и не стал достоянием более широких слоев… Голос тех, кто в долгие годы немоты формировал зарождавшееся общественное мнение, сейчас так же тих и слаб, как и тогда. Ученых, диссидентов, либеральной интеллигенции и тех, кто мог бы считаться их наследниками, почти не слышно» [12] .
[12]Вершик А.М. Наука и тоталитаризм // Звезда. 1998. № 8. С. 189.
И слава богу! О чем они могли бы сейчас шуметь? Не о чем им оповещать мир. Все и так хорошо известно.
И еще одна цитата. Великий русский химик академик В.Н. Ипатьев, ставший в 1930 г. невозвращенцем, писал в своей книге воспоминаний о том, как все начиналось: «История показывает, что люди, призванные решать судьбу нашей родины, как в рядах правительства, так и в Думе и Совете, не поняли или не хотели понять, как надо вести государственный корабль… И правительство и народные представители с самого начала их совместной деятельности только и делали, что обманывали друг друга, а при решении государственных вопросов считались более всего со своими самолюбиями и партийной дисциплиной, чем с пользой для дела… Необходимым следствием такого положения должно было явиться недоверие к правительству во всех слоях русского народа» [13] .
[13]Кузнецов В.И., Максименко А.М. Владимир Николаевич Ипатьев. М., 1992. С. 38.