Приватизация по-российски
Шрифт:
Если в Америке, например, не дай Бог, застрелят президента, то фондовый рынок отреагирует на это максимум двухпроцентным падением стоимости акций крупнейших частных компаний (так называемых голубых фишек). Да и то — на два-три дня.
И это вовсе не означает, что американцы не жалеют своего президента. Просто они понимают, что основы американского экономического и политического устройства выстраивает не какая-то отдельная личность, но они базируются на двухсотлетней историй конгресса и конституции, судов и полиции. На священном праве частной собственности, вдолбленном с пеленок каждому младенцу усилиями огромной пропагандистской
Не то в России. Не развиты основы демократии. Не устоялось в ментальности нации представление о священном праве частной собственности. Со скрипом работает неразворотливая и крайне рыхлая судебная система. Свежи еще воспоминания о всевозможных экспроприациях, репрессиях.
Кстати, об экспроприациях и репрессиях. Как-то принято считать, что они породили в народе страх перед государственной машиной. Люди, мол, не очень торопятся включаться в реформы, потому что слишком уж силен страх перед возможностью кровавой реставрации. Но я думаю, что дело обстоит еще хуже. Потому что вся загвоздка не в страхе (страх побороть было бы проще), а в устойчивом недоверии народа к государству, недоверии, порожденном многолетним государственным насилием.
Я был знаком со многими людьми, которые прошли через жернова сталинской машины — лагеря, высылки. Многие мои родственники все это пережили: отец, его сестра, брат, я уж не говорю о деде с бабкой. Они были простые крестьяне. Не очень образованные, но жили своим крестьянским умом. Всю жизнь с природой боролись: дождь пойдет, не пойдет? Урожай успеть бы собрать да сохранить. Скотину обиходить. И вот такой образ жизни — русский быт — из поколения в поколение воспитывал человека абсолютно бесстрашного. Крестьянин только с виду был забит и безмолвен, а на самом деле он решительный и всегда рассчитывал только на свои силы.
Так вот, когда моих деда с бабкой высылали в Сибирь (только за то, что немцы), что, они высылки этой испугались? Ничего подобного! Да, господи: в Сибирь так в Сибирь! Они и там начали землю пахать. А через пять лет у них и корова была, и свиньи, и все у них было. Но вот что было действительно утеряно, так это доверие к государству, которое может просто так сорвать с насиженного места и забросить в глушь. А вместе с доверием был утрачен и стимул к труду.
И вот мои дед с бабкой, потомственные, можно сказать, крестьяне, собрали последние крохи, чтобы своего сына, Рейнгольда (отца моего), вытолкать из деревни в город. В автомобильный техникум, машины чинить — да куда угодно, лишь бы не крестьянствовать, лишь бы под эти жернова опять не попал. И он сбежал из деревни ночью, а в городе наврал с три короба, будто паспорт потерял, крестьянам-то тогда паспорта не полагалось, чтобы пристроиться в этот самый техникум. А потом всеми правдами и неправдами и сестру с братом вытаскивал.
Ну, и чего добилось государство своими репрессиями? Страха и покорности? Да ничего подобного! Оно добилось того, что крестьянства у нас совсем не стало. А потом стали кричать: кризис сельского хозяйства! И еще добились того, что народ понял: с нашим государством лучше не связываться. Оно все равно обманет. И это “все равно обманет” мы расхлебываем по сю пору. Это “все равно обманет” мы полной ложкой хлебали и по ходу реформ.
Государство говорит своему
— Вот тебе бесплатный ваучер, поди купи себе акции “ЛУКОЙЛА”.
А гражданин:
— Не надо мне твоего ваучера. Тут что-то не так. Потому что так не бывает.
— Бери!
— Нет, а можно, я его не буду брать? А что мне будет, если я его не возьму?
— На, возьми! А то сейчас накажу!
— Да? Ну, хорошо, я взял. А что мне с ним делать?
— Пойди на аукцион, купи акции.
— Да? Ну, хорошо, я иду.
Вдруг — на дороге киоск. А там — бутылка водки.
— Отлично! Вот — ваучер, а мне — водочку, пожалуйста.
И — государству:
— Все, нет у меня вашего ваучера! Я вышел из игры. Я не хочу ни с кем связываться.
Вот что вколошматили. Вот что страшно. И когда мы приходим со своими ваучерами, со своими реформами, народ рассуждает привычно: “С таким дурацким государством, как наше, лучше не связываться. Ах, теперь вы не собираетесь меня обманывать? Извините. Как говорится, лучше с умным потерять, чем с дураком найти. Я уж как-нибудь”.
Вот наше отношение к власти. Народ не то чтобы боится своего государства, но, говоря попросту, все время ждет от него какой-нибудь подлянки. Поэтому пристально следит за каждым его шевелением и с подозрением реагирует на каждый его чих. Поэтому фондовый рынок наш крайне неустойчив. И инвесторам в России риски мерещатся даже там, где их, может быть, и близко нет.
У процесса денежной приватизации есть свои пики и свои падения. Очень часто они связаны именно с политическими событиями разной степени значимости.
Стагнация рынка, растянувшаяся до конца 1995 года, была обусловлена парламентскими выборами, а стагнация весной 1996 уже выборами президентскими. Летом, после победы Ельцина на первых президентских выборах, пошел бурный рост стоимости акций приватизированных предприятий, но уже осенью — снова затишье. Вызвано это тем, что начался период всеобщей апатии: Ельцин заболел, правительство стало анемичным, не принималось никаких фундаментальных экономических решений, не было продаж крупных пакетов акций. А вот подъем в начале 1997 года — это приход в правительство Чубайса и Немцова. Подъем в конце августа — следствие удачного размещения евробондов на мировых финансовых рынках и, конечно же, вбрасывание на рынок “Связьинвеста”. Потом — сентябрьский провал. Это, смею думать, — мое увольнение с поста председателя Госкомимущества.
Впрочем, нестабильное состояние фондового рынка и медленный ход денежной приватизации в России объясняются не только политическими факторами. Есть и чисто технологические проблемы. У нас очень слабо развита так называемая фондовая инфраструктура. Что это такое? Непрерывный, массированный процесс денежной продажи и перепродажи акций требует как минимум наличия двух вещей: независимых, хорошо оснащенных технически регистраторов — фирм, которые ведут реестры акционеров. А также — существования депозитариев, специальных электронных хранилищ для акций.