Привычка жить

Колочкова Вера Александровна

– Да уж, будет у меня после этого разговора спокойная ночь… – проворчала Женя уже в Катькину спину. – Спокойнее некуда…

Уже лежа в постели, она никак не могла решить, что ей лучше сделать – наплакаться от души или заснуть мертвецким сном все-таки? Хотелось и того и другого. Заснуть хотелось от усталости, поплакать хотелось от страха да от обиды на Катьку за ее ярлыки, на мать бесцеремонно повешенные. Жаль, что совместить все это нельзя. Заснуть, конечно, оно лучше б было… Но если накопившиеся слезы не выплакать, они вылезти могут в самый неподходящий момент, спровоцировавшись на ерунде какой-нибудь. Самой же стыдно потом будет…

В общем, пока вопрос этот

в Жениной голове решался, организм заснул уже и сам по себе. Плохо заснул, с кошмарами. Были в тех кошмарах и Оксанкин испуганный крик, и сердечник-маньяк с синюшно-бледным лицом, ее преследующий, и вульгарно хохочущая девушка Алина с огромной и смачной фигой, в ее, Женину, сторону направленной, и Катька, которую, как Женя ни пыталась, все догнать не могла, и почему-то еще милицейский майор Дима в этих кошмарах присутствовал. Уж бог его знает, как его туда занесло. В хорошем, правда, образе он в Женин сон-кошмар пришел, надо отдать ему должное. Был он там благородным, гордым и сильным рыцарем, с развевающимися по ветру белыми волосами, с высоко поднятой головой, с горящими алмазами-глазами, гневно взирающими на все остальное тягостно-кошмарное безобразие…

Утро принесло с собой тяжелую голову и странную мышечную скованность. Тоже «вся фигура болела», как давеча выразилась Оксанка. Будто мяли ее всю ночь. Противненькое достаточно ощущение. Такое противненькое, что вставать и начинать жить совсем не хотелось. Тем более к мятости этой да к болезненной головной тяжести еще одно ощущение прилепилось, безысходное такое, похожее на тяжелую обиду. А может, это и была она, самая настоящая обида. А ч то? Не каждый же день родные дочери матерей ханжами обзывают да в неискренности упрекают. Смотрите-ка, еще и с аукубой искусственной ее сравнила… Не цветешь, говорит, не пахнешь, без полива не засыхаешь… Вот так вот вам! Ты тут последнюю шубу на алтарь своего материнства кладешь, а вместо благодарности – такое вдруг обидное откровение…

Так Женя долежала в это утро до последнего, укрывшись с головой одеялом и бурча из-под него что-то невразумительное по очереди интересующимся ее странным поведением Кате с Максимкой. Ну ладно, Максимка удивился, что она с постели не встает, это еще понятно. А эта малолетняя нахалка куда лезет со своими вопросами? Еще и удивляется так искренне, главное…

Кончилось все тем, что пришлось Жене подскакивать с постели, как той лентяйке, родительской вожжой от нетерпения огретой, и носиться по квартире в срочных сборах, чтоб на работу не опоздать. Потому что демократия демократией, конечно, а по закону подлости можно и на плохое настроение шефа нарваться и ни за что ни про что принять на себя его начальницкую показательную гневливость. Он и так на нее в последнее время косо посматривает. Хотя что на нее косо посматривать, скажите? Ну да, знаем, что он незамужних баб терпеть не может, слышали, как же… А только ты сначала зарплату, сволочь такая, этим незамужним заплати, а потом уж и терпеть не моги столько, сколько в тебя этого нетерпения влезет. Это ж надо до того додуматься – людей в Новый год без зарплаты оставить!

Опоздала она таки в это злое утро порядочно. На целых полтора часа. Угораздило еще и в пробку попасть по дороге. С остановки автобусной уже бегом неслась практически. Да еще и Юрик несчастный вдруг выскочил прямо из входной двери ей навстречу, лбами чуть не столкнулись. Встал перед ней соляным столбом, уставился так, будто она ему с неба на голову свалилась. И молчит. Моргает испуганно и молчит.

– Женечка… Это ты… А… А время уже… А я к тебе поехал… – проблеял он наконец, но с места своего

все равно не сошел. Так и стоял перед ней, будто его параличный кондратий хватил и не отпускает никак.

– Ко мне? – удивленно распахнула на него глаза Женя. – Зачем ко мне?

– Ну как же… Тебя нет… Я подумал, может, случилось с тобой что… На мобильник звоню, а ты звонки пропускаешь…

– Да как я на них должна отвечать, со всех сторон зажатая? Я ж на работу в общественном транспорте езжу! Там народу – не протолкаться… И вообще кто тебя просит обо мне беспокоиться? Когда ж ты угомонишься, наконец, Юр? А ну пропусти, я замерзла, как цуцик! Зуб на зуб не попадает, еще и стою тут с тобой…

– А… Ну да… – оторопело согласился с ней Юра, но с места так и не сошел. Только оглядел ее странно как-то, моргнул, снова повторил: – Ну да… Ну да… Замерзла… Конечно, замерзла… – Потом, будто встряхнувшись, спросил вдруг по-отцовски озабоченно: – А почему ты в такой холод шубу не носишь, Женя? В таком пальтишке и пневмонию подхватить можно! Нельзя же так легкомысленно к себе относиться!

– Ой, не могу! Ну прям отец родной! – сердито хлопнула себя руками по бокам Женя. И, совсем уж выйдя из себя от ударившего в голову сильного раздражения, прошипела ему в лицо сквозь зубы, тихо и злобно: – Юр, а ведь и самом деле уже достал… Отстань, а? Ну сколько можно-то? До печенок уже до самых достал…

– Я понимаю, Женечка… Я все понимаю… Но я так беспокоюсь за тебя! А беспокоиться ты мне запретить никак не можешь… Надо в шубе в такие холода ходить, Жень! Ну, ты будто и впрямь девочка маленькая…

– А нет у меня шубы, Юр. Я ее продала. Все? Удовлетворила я твое болезненное любопытство? Устраивает такой ответ?

– Зачем? Кому продала?

– О боже… – закатила к небу глаза Женя и даже всхныкнула слегка от безнадежности. – Да какое тебе дело, Юр, зачем и кому? Ну что ты меня мучаешь своей противной приставучестью? Ну, выбери себе другой объект для любви, а? С меня уже достаточно, Юр… Ну за что мне наказание такое, господи… Ну почему я как следует хамить не научилась…

– Жень, ну что делать, если я так люблю тебя? Я уже не могу без тебя, Жень… Я все время волнуюсь о тебе, беспокоюсь…

– Ой, да пошел бы ты знаешь куда вместе со своим волнением и беспокойством? – решительно попыталась она отпихнуть его в сторону. – А ну отойди, сказала! И не подходи ко мне больше никогда! Я уже видеть тебя не могу, Юра! Меня колотун нервный от одного только твоего любопытного взгляда бить начинает!

– Да что я тебе сделал такого, Жень? – неук люже развернулся он ей вслед. – Я ж это… Я чисто по-человечески… Я ж сексуально до тебя не домогаюсь, чего ты… Я ж беспокоюсь о тебе только…

– Да отстань, зануда! – торопливо потянула она на себя ручку входной двери. – Еще не хватало, чтоб ты сексуально домогался! Тоже, маньяк нашелся… Еще раз говорю – не подходи ко мне больше! Никогда!

– Постой, постой, Женя! Ты так и не сказала мне, кому ты шубу свою продала! – уже в спину ей отчаянно крикнул Юрик.

Но Женя не обернулась. «Вот же сволочь – еще и по больному месту норовит шарахнуть своими вопросами! – яростно размышляла она, перепрыгивая через две лестничные ступеньки. – Как будто я и без него не знаю, что в шубе зимой ходить лучше, чем в старом пальто… Надо же, Америку открыл! Волга впадает в Каспийское море! Так и норовит моей же шубой меня же и ударить… Еще и любопытничает так нагло – кому продала… Какое ему дело вообще? Сволочь! Беспокоится он! По-человечески! Я и без его человеческого беспокойства покинутой всеми сиротинушкой в этом пальтеце себя чувствую…»