Призраки бизонов. Американские писатели о Дальнем Западе
Шрифт:
Сэм Фолуэл прибыл в Нью-Йорк поздно вечером. Все еще следуя свободным законам природы, движущейся по кругу, он сначала не заметил грозных, безжалостных, острых и жестких углов большого города, затаившегося во мраке и готового сомкнуться вокруг его сердца и мозга и отштамповать его наподобие остальных своих жертв. Кэбмен выхватил Сэма из гущи пассажиров, как он сам, бывало, выхватывал орех из вороха опавших листьев, и умчал в гостиницу, соответствующую его сапогам и ковровому саквояжу.
На следующее утро последний из Фолуэлов сделал вылазку в город, где скрывался последний из Гаркнес-сов. Кольт он засунул под пиджак и укрепил на узком ремешке; охотничий нож висел у него между лопаток, на полдюйма от воротника. Ему было известно одно — что Кол Гаркнесс ездит с фургоном где-то в этом городе и что он, Сэм Фолуэл, должен его убить, —
Шум и грохот центральных авеню завлекал его все дальше и дальше. Ему казалось, что вот-вот он встретит на улице Кола с кувшином для пива в одной руке, с хлыстом в другой и без пиджака, точь-в-точь как где-нибудь во Франкфурте или Лорел-Сити. Но прошел почти час, а Кол все еще не попадался ему навстречу. Может быть, он поджидал Сэма в засаде, готовясь застрелить его из окна или из-за двери. Некоторое время Сэм зорко следил за всеми дверьми и окнами.
К полудню городу надоело играть с ним, как кошка с мышью, и он вдруг прижал Сэма своими прямыми линиями.
Сэм Фолуэл стоял на месте скрещения двух больших прямых артерий города. Он посмотрел на все четыре стороны и увидел нашу планету, вырванную из своей орбиты и превращенную с помощью рулетки и уровня в прямоугольную плоскость, нарезанную на участки. Все живое двигалось по дорогам, по колеям, по рельсам, уложенное в систему, введенное в границы. Корнем жизни был кубический корень, мерой жизни была квадратная мера. Люди вереницей проходили мимо, ужасный шум и грохот оглушили его.
Сэм прислонился к острому углу каменного здания. Чужие лица мелькали мимо него тысячами, и ни одно из них не обратилось к нему. Ему казалось, что он уже умер, что он призрак и его никто не видит. И город поразил его сердце тоской одиночества.
Какой-то толстяк, отделившись от потока прохожих, остановился в нескольких шагах от него, дожидаясь трамвая. Сэм незаметно подобрался к нему поближе и заорал ему в ухо, стараясь перекричать уличный шум.
— У Ранкинсов свиньи весили куда больше наших, да ведь в ихних местах желуди совсем другие, много лучше, чем у нас…
Толстяк отодвинулся подальше и стал покупать жареные каштаны, чтобы скрыть свой испуг.
Сэм почувствовал, что необходимо выпить. На той стороне улицы мужчины входили и выходили через вращающуюся дверь. Сквозь нее мелькала блестящая стойка, уставленная бутылками. Мститель перешел дорогу и попытался войти. И здесь опять Искусство преобразило знакомый круг представлений. Рука Сэма не находила дверной ручки — она тщетно скользила по прямоугольной дубовой панели, окованной медью, без единого выступа, хотя бы с булавочную головку величиной, за который можно было бы ухватиться.
Смущенный, красный, растерянный, он отошел от бесполезной двери и сел на ступеньки. Дубинка из акации ткнула его в ребро.
— Проходи! — сказал полисмен. — Ты здесь давненько околачиваешься.
На следующем перекрестке резкий свисток оглушил Сэма. Он обернулся и увидел какого-то злодея, посылающего ему мрачные взгляды из-за дымящейся на жаровне горки земляных орехов. Он хотел перейти улицу. Какая-то громадная машина, без лошадей, с голосом быка и запахом коптящей лампы, промчалась мимо, ободрав ему колени. Кэб задел его ступицей, а извозчик дал ему понять, что любезности выдуманы не для таких случаев. Шофер, яростно названивая в звонок, впервые в жизни оказался солидарен с извозчиком. Крупная дама в шелковой жакетке «шанжан» толкнула его локтем в спину, а мальчишка-газетчик, не торопясь, швырял в него банановыми корками и приговаривал: «И не хочется, да нельзя упускать такой случай!»
Кол Гаркнесс, кончив работу и поставив фургон под навес, завернул за острый угол того самого здания, которому смелый замысел архитектора придал форму безопасной бритвы. [8] В толпе спешащих прохожих, всего в трех шагах впереди себя он увидел кровного врага всех своих родных и близких.
Он остановился как вкопанный и в первое мгновение растерялся, застигнутый врасплох без оружия. Но Сэм Фолузл уже заметил его своими зоркими глазами горца.
Последовал прыжок, поток прохожих на мгновение заколебался и покрылся рябью, и голос Сэма крикнул:
8
«Небоскреб-утюг», имеющий в плане острый угол.
— Здорово, Кол! До чего же я рад тебя видеть!
И на углу Бродвея, Пятой авеню и Двадцать третьей улицы кровные враги из Камберленда пожали друг другу руки.
Уолтер Ван Тилберг Кларк
СЛУЧАЙ У БРОДА
Судя по солнцу, одолели мы с Джилом восточную гряду около двух часов пополудни. Мы придержали лошадей, чтобы поглядеть на городишко, расположившийся в просторной долине, на горы по ту сторону ее и на гребень Сьерра-Мадре, смутно видневшийся вдалеке, как ободок дневной луны. Но долго любоваться видом мы на этот раз не стали — после длительного пребывания на зимних пастбищах нам не терпелось поскорее добраться до городка. Когда лошади перестали дрожать после длительного подъема на последнюю гору, Джил снял сомбреро и, той же рукой откинув назад потные волосы, снова нахлобучил — привычный жест, означавший, что ему надоело бездействие. Мы свернули вправо и стали осторожно спускаться по крутому почтовому тракту. Дорога петляла, изрытая стоками тающих снежных лавин, да еще поросла низким кустарником, который начал пробиваться здесь, после того как дилижансы перестали пользоваться этим трактом. В излучинах дороги, защищенных от ветра красноземными кучами, весеннее солнце пригревало как летом и воздух был пропитан знойным и густым сосновым духом. Ручейки блестящими струйками сбегали вниз по откосам. Сойки перекликались резкими голосами в ветвях деревьев, юркая над освещенными солнцем прогалинками. Белки и бурундуки пощелкивали то в кустах, то в возникшем из-под снега буреломе. Там же, где дорога, сделав поворот, становилась открытой ветру, он быстро высушивал наши пропотевшие рубахи и попахивал уже не нагретой смолой, а заболоченной равниной. На западе из-за горизонта высовывались края отдельных тучек — тех, что приносит с собой ранняя жара, но они словно застыли на месте, а над нами небо было ясное и глубокое.
Хорошо оказаться на воле в такой вот денек, но за время зимовки в горах в душе человека много чего успевает накопиться, и одного весеннего отгона скота мало, чтобы все это выветрилось. Мы с Джимом работали в паре уже пять лет и притерлись друг к другу, однако, долгое сидение с глазу на глаз в заваленной снегом хижине кое-чему нас научило. Мы избегали много разговаривать: нужно было заново освоиться друг с другом. Подъехав к последнему пологому спуску в долину, мы отпустили поводья и вскоре скакали по равнине меж болотами, где в камышах, гнусаво перекликаясь, прыгали краснокрылые дрозды. По обе стороны, на широких лугах, росла осока. Сгибаясь под напором ветра, она вспыхивала на солнце, распрямившись же, тотчас темнела, словно погашенная пробегавшим облаком. Северный ветер доносил мычание коров. Смягченное расстоянием, оно казалось чем-то вроде пения валторны.
Было почти три часа, когда мы въехали в Бриджерс Уэлз. По правую руку стояла заколоченная церковь, на которой наполовину облупилась белая краска, дальше — дома под сенью тополей или меж рядами осин, из которых каждая четвертая засохла и оголилась. Большинство дворов заросло бурьяном, а строения были больше бревенчатые или дощатые, некрашеные. Попадались, однако, и кирпичные, и обшитые досками, покрашенные, с резными перильцами. Вокруг таких домов трава была подстрижена, а в тенечке буйно цвела сирень. Бриджерс Уэлз уже начинал терять вид почтовой станции, превращаясь постепенно в полузаброшенный поселок, где вся настоящая работа сосредоточена на прилегающих к ней землях, а большинство дворов приходят в запустение.