Призраки двадцатого века
Шрифт:
После твоего ухода — не сразу, а где-то к концу лета — я спилил ольху, под которой мы с тобой расстилали одеяло твоей матери и читали, а потом засыпали, слушая жужжание пчел. Дерево состарилось, начало гнить, в нем завелись жучки, хотя по весне еще появлялись новые побеги на старых сучьях. Я говорил себе, что не хочу рисковать — сильный ветер может повалить ольху, и она упадет на дом, хотя, если честно, в сторону дома она не клонилась. Теперь я стал замечать, что порой в оголенном дворе ни с того ни с сего поднимается и воет ветер. И мне кажется, вместе с ним воет что-то еще.
ЗАВТРАК У ВДОВЫ
Киллиан не стал снимать одеяло с Гейджа — ему не хотелось его брать. Он оставил Гейджа там, где тот лежал, на небольшом холме над пересохшим ручьем где-то на востоке Огайо. Почти целый месяц
На несколько дней он задержался в Нью-Хейвене, но не остался и там. Однажды вечером, дождавшись темноты, он вышел к тому месту, о котором ему рассказывали, — рельсы там описывали широкую дугу и поездам приходилось притормаживать, чтобы пройти ее. Он стал ждать. Рядом с ним, у основания насыпи, пристроился мальчишка в грязном пиджаке не по размеру. Когда появился поезд, идущий на северо-восток, Киллиан подскочил и побежал вдоль состава. Выждав удобный момент, он запрыгнул в товарный вагон. Следом в вагоне очутился и мальчишка.
Так они и ехали вдвоем, в темноте; качались из стороны в сторону вагоны, стучали и визжали колеса на стыках рельсов. Киллиан задремал и проснулся от того, что пацан дергал его за пряжку ремня. Он сказал, что ему нужен четвертак, но у Киллиана не было четвертака. А если бы и был, он потратил бы его с большим толком.
Киллиан схватил мальчишку за руки и оттолкнул от себя. Пришлось даже применить силу, чтобы тот отцепился: Киллиан намеренно вдавил ногти в мягкую кожу детских запястий, причиняя боль. Он велел мальчишке сидеть смирно. На вид он такой хороший ребенок, сказал Киллиан, зачем же так вести себя? И еще, сказал Киллиан, пусть малый разбудит его, когда поезд остановится в Уэстфилде. Мальчишка злобно посверкивал глазами из другого конца вагона и молчал, прижав колени к груди и обхватив их руками. Иногда сквозь щели деревянной стенки вагона падал серый утренний свет. Он медленно скользил по липу мальчика, выхватывая из мрака его лихорадочный ненавидящий взгляд. Под этим взглядом Киллиан снова заснул.
К тому времени, когда он проснулся, мальчишка исчез. Уже совсем рассвело, но было еще довольно рано и весьма холодно. Киллиан встал у полуоткрытой двери. Его дыхание срывалось и улетало прочь облаками мороженого пара. Он придерживал дверь рукой — выставленные наружу пальцы обжигал колючий ледяной поток воздуха. Рубашка Киллиана давно уже порвалась под мышкой, и в дыру задувал холодный ветер. Он не знал, проехали они Уэстфилд или еще нет, но чувствовал, что спал долго. Значит, скорее всего, Уэстфилд остался позади. Мальчишка, наверное, там и спрыгнул. После Уэстфилда поезд идет без остановок до самого Нортгемптона, а Киллиану вовсе не хотелось туда. Холодный ветер хлестал его лицо и руки. Иногда ему казалось, что он умер вместе с Гейджем и с тех пор по земле бродит его привидение. Но это было не так, о чем ему напоминало многое: например, ноющая боль в шее от неудобной позы, в которой он спал, или холодный воздух, задувающий сквозь дыру в рукаве.
На товарной станции в Лайме Киллиана и Гейджа застукал охранник: они спали под одним одеялом, спрятавшись в служебной пристройке. Он пинками разбудил их и велел убираться. Решив, что они двигаются недостаточно быстро, охранник ударил Гейджа дубинкой по голове так, что тот повалился на колени.
Следующие несколько дней Гейдж, просыпаясь по утрам, говорил Киллиану, что у него двоится в глазах. Он находил это забавным. Несколько минут он сидел на одном месте и поворачивал голову в разные стороны, смеясь над размноженным миром. Чтобы зрение вернулось в норму, ему приходилось моргать и долго тереть глаза. Позднее, дня через три после случая в Лайме, Гейдж начал падать. Допустим, идут они вдвоем куда-нибудь, и Киллиан вдруг замечает, что шагает в одиночестве. Тогда он оглядывается и видит, что Гейдж сидит на земле, побелевший и испуганный. Они остановились в одном месте, чтобы отдохнуть денек-другой; но зря они там остановились, лучше бы Киллиан не соглашался на тот привал. Лучше бы они дошли куда-нибудь, где есть доктор.
Потом Киллиан слышал у ночных костров рассказы об охраннике по прозвищу Лаймский Стукач. Из описаний он догадался, что это тот самый человек, что ударил Гейджа. Говорили, что Лаймский Стукач иногда даже стрелял в нарушителей. Однажды он, угрожая пистолетом, заставил кого-то спрыгнуть с поезда, идущего со скоростью пятьдесят миль в час. Лаймский Стукач славился своими подвигами. По крайней мере, среди бродяг.
На сортировочной станции в Нортгемптоне работал охранник по имени Арнольд-Удавка. Поговаривали, что тот был еще злее Лаймского Стукача, и именно поэтому Киллиан не хотел туда ехать. После долгого ожидания у открытой двери вагона ему наконец показалось, что поезд замедляется. Почему, Киллиан не знал — никакого населенного пункта впереди не было видно. Наверное, они приближались к стрелке. Киллиан ждал, не остановится ли поезд, но он не остановился и через несколько секунд торможения резкими толчками снова начал набирать ход. Киллиан спрыгнул. Скорость была не так уж мала, и Киллиан тяжело приземлился на левую ногу. Под каблуком захрустело, посыпался гравий. Нога подвернулась, и левую лодыжку пронзила острая боль. Он не закричал, когда падал лицом в мокрые кусты.
Стоял октябрь или даже ноябрь, точнее Киллиан не знал, и лес вдоль железнодорожных путей был укрыт ковром прелой листвы цвета ржавчины и масла. Киллиан побрел по этому ковру, припадая на ушибленную ногу. С деревьев опали не все листья, кое-где остались еще сполохи алого и пятна янтарно-оранжевого. Между березами и елями низко стелился холодный белый пар. Киллиан ненадолго присел на сырой пень, нежно помял пальцами больную лодыжку, а солнце тем временем поднялось выше, и утренняя дымка растаяла. Ботинки Киллиана давно расползлись по швам, и подошвы держались на месте только потому, что он примотал их к ногам тряпками. Но пальцы ног все равно замерзли до потери чувствительности. У Гейджа ботинки были покрепче, но Киллиан оставил ему все — и ботинки, и одеяло. Он пытался прочитать молитву над телом Гейджа, но не смог вспомнить из Библии ни строчки, только одну фразу: «А Мария сохраняла все слова сии, слагая в сердце Своем». [58] Но это было связано с рождением Иисуса и, кажется, вовсе не годилось для молитвы над мертвым телом.
58
Лука, 2-19.
День будет теплым, определил Киллиан, хотя под сенью сосновых крон было еще холодно, когда он наконец поднялся с пня. Он шел по еле видной тропе до тех пор, пока пульсирующая боль в ноге не вынудила его остановиться. Он присел у насыпи и снова отдохнул. Лодыжка сильно опухла, и если он переносил на нее вес тела, кость простреливал электрический разряд боли. Раньше он всегда полагался на Гейджа в выборе момента для прыжка. Он всегда и во всем полагался на Гейджа.
Между деревьев виднелся белый коттедж. Киллиан бросил на него взгляд и снова вернулся к больной ноге, затем еще раз поднял голову и повнимательнее присмотрелся к деревьям. На одном из сосновых стволов кто-то соскреб кору и вырезал ножом букву «X», закрасив букву углем, чтобы ее было лучше видно. Говорят, что нет никакого тайного языка бродяг, а если и есть, то Киллиан его не знал, и Гейдж тоже не знал. Но вот буква «X» иногда означала, что в непосредственной близости от нее можно получить миску еды. Киллиан ощутил пустоту в желудке с особой остротой.
Нетвердой походкой он прошел мимо деревьев к забору позади коггеджа и застыл на краю леса. Краска на стенах облупилась, окна покрылись серой пленкой грязи. Прямо у задней стены дома была вскопана грядка — длинный прямоугольник темной почвы размером с могилу. На ней ничего не росло.
Разглядывая дом, Киллиан не сразу заметил девочек — скорее всего, потому что они не двигались и молчали. Он приблизился к коттеджу с тыла, но лес подступал к дому и с торца. Там-то девочки и сидели, опустившись коленями в папоротник, к Киллиану спиной. Чем они занимались, он не видел, но они замерли неподвижно. Их было две: обе в нарядных воскресных платьях, длинные белокурые волосы блестят чистотой и убраны в прически с помощью медных гребешков.