Призраки отеля «Голливуд»; Гамбургский оракул
Шрифт:
— Почему вы не пьете? — Мэнкуп напомнил Муну о своем присутствии. — Зато постоянно смотрите на Ло! Можно подумать, что вы охраняете не меня, а ее, — добавил он еле слышно.
— За ваше здоровье! — Мун взял бокал. — Между прочим, вы давно с ней знакомы?
— Лет десять. Поскольку женщина не политик, который за это время трижды вывернет наизнанку свое кредо, можно сказать — я знаю о ней почти все…
— Почти — это еще не все.
— Все человек не знает даже о самом себе. Разве я… — Не закончив, он с лихорадочной поспешностью заговорил о другом: — Угадайте, почему мне нравится это кафе? Из-за «мементо мори». Помните о смерти! У древних римлян этой мудрой цели служил гроб, который ставили рядом с пиршественным столом. Здесь его заменяют настенные росписи.
Прямо перед собой Мун видел панораму большого гамбургского пожара.
— Фантазия художника придала этой мысли довольно современное оформление, — усмехнулся Мун. Растопыренными пальцами он словно выхватил из объятого табачным дымом горящего города башню. Отделенный от крыши тонкий шпиль на вертикальном столбе пламени возносился к небу. — Чертовски похоже на ракету!
— Это не фантазия. Мой дед был очевидцем.
— Ваш дед? — с сомнением спросил Мун. — Пожар ведь случился в…
— В тысяча восемьсот сорок втором! — Мэнкуп кивнул. — Деду было тогда семь лет, умер он в день, когда гитлеровские войска вступили в Австрию. Почти все Мэнкупы доживали до библейского возраста, вероятно, я буду единственным исключением.
— Если вы так пессимистически смотрите на свои шансы… — начал Мун, но Мэнкуп прервал его:
— Дед рассказывал, как это было. Он приехал с отцом продавать рыбу. Пожар постепенно оттеснил их к собору Святого Николая. Когда загорелась башня, которая вам так понравилась, колокола зазвонили сами собой. Звонили так долго, пока не расплавились. Шпиль сначала взлетел вверх и только после этого рухнул. Дед говорил, что это было как прямое общение с богом — нестерпимо жутко и прекрасно. Жутко и прекрасно… Он без конца повторял эти слова.
— Меня это не слишком удивляет. Знаете, о чем и кем сказано: «Красота этой сцены под силу только великим поэтам»? Генералом Фареллом. Этой фразой он характеризует взрыв экспериментальной атомной бомбы в Аламогордо…
— Дед рассказывал, что на площади перед церковью собралась громадная толпа… Волосы, загоравшиеся от случайной искры, искаженные пляшущим заревом запрокинутые лица, треск рушащихся балок, мощный голос колоколов, суеверный ужас и благоговейный восторг. В детстве мне часто снилась эта картина, пока я не просыпался от собственного крика. Вы думаете, меня, десятилетнего мальчика, страшил сам пожар? Нет, меня уже тогда страшило дедовское слово «прекрасно». Вы когда-нибудь ломали себе голову над тем, почему наблюдаемые с безопасного расстояния грандиозные катастрофы внушают скорее восторг, нежели ужас?… Сюда можно отнести что угодно — величественную фигуру Нерона, глядящего с балкона на пылающий Рим, поджог рейхстага, уничтожение Ковентри, сожжение Лидице…
— Простите, что вмешиваюсь в вашу беседу. Вы, если не ошибаюсь, американец?
Блондин из туалетной комнаты, блондин за соседним столиком, блондин с нетронутой кружкой пива, пристальное внимание которого уже начало тревожить Муна. Он подошел незаметно и теперь стоял перед Муном, как бы немного смущаясь и в то же время полный решимости. Мягко очерченное, удивительно правильной формы лицо, розовые щеки с редкими веснушками, пушок над верхней, чуть припухлой губой, голубые глаза, расчесанные на косой пробор, слегка вьющиеся светлые волосы. Подростком Мун как-то видел старую картину Уфа «Любовь в Гейдельберге». Точно таким выглядел студент, в которого втюрилась профессорская дочка, — лучший фехтовальщик корпорации, обладатель пленительного тенора, преданный в любви, верный в дружбе, немного сентиментальный, когда речь заходила о Бисмарке или Фридрихе Великом.
Немец сделал полуоборот — красивое, четкое движение, от которого как бы запахло первой нежной зеленью парадного плаца, — ко второй стене, где Гамбург под черной тучей идущих плотными рядами бомбардировщиков превращался в пылающий скелет.
— Несправедливо винить во всем нас, — сказал блондин.
— Вас лично никто не винит. — Отстраняющим жестом Мэнкуп словно пересадил его обратно к нетронутой кружке пива.
— Я — немец. Говорить, что нацисты обманули народ, проще всего. Да, были и Ковентри, и Лидице! Когда лес рубят, щепки летят. Но в бесчеловечной бомбардировке Гамбурга повинны вы, американцы, и ваши союзники — англичане. Почему же сваливать все на Гитлера? Фюрер был идеалистом. Мне рассказывали люди, которым нельзя не верить, что он плакал, когда приходилось отдавать приказ об уничтожении людей.
— В таком случае самым гуманным животным является крокодил, — резко сказала Ловиза.
Мэнкуп и его друзья обрушили на молодого нациста целый шквал уничтожающих сарказмов. А он все так же спокойно продолжал отстаивать свои позиции.
— Извините, — сказал он под конец, обращаясь к одному Муну, — я не оратор, но если вы будете в Западном Берлине, где я учусь, я познакомлю вас с другими студентами. Они куда лучше меня объяснят вам, чего мы хотим. Вот мой адрес! — Он вырвал из блокнота уже заранее заполненный листок. — Зовут меня Карл Аберг…
— Рад познакомиться! — Мэнкуп встал с иронической торжественностью. — А я — Гамбургский оракул!
Блондин побледнел. По его красивому, мягко очерченному лицу прошла судорога ненависти. Он процедил что-то сквозь зубы и, круто повернувшись, пошел к своему столику.
Баллин вскочил с занесенным для удара кулаком.
— Брось, Дитер. — Мэнкуп с усмешкой усадил его обратно. — Если дело дойдет до бокса, ты сегодня лишишься возможности посмотреть пьесу.
— В чем дело? — спросил Мун.
— Вы разве не слышали? — Баллин трясся от злости.
— Он сказал, что со мной они еще разделаются, — спокойно пояснил Мэнкуп. — А ведь этот немец мог быть моим сыном!.. Слово «немец» всегда ассоциируется у меня с гейневскими строчками о сфинксе. После русских, внезапно обернувшихся грандиозным ликом Октябрьской революции, мы самая загадочная нация в мире. Нас долгое время считали народом мыслителей, а мы оказались великолепными организаторами научно разработанного, математически обоснованного метода массового уничтожения. Нас когда-то чествовали как народ музыкантов, а мы возгордились высокой пропускной способностью крематорных печей… Вместо того, чтобы набивать брюхо сытными обедами и подсчитывать доходы от экспорта, нам следовало бы разобраться в этом удивительном конгломерате баховских фуг и кровавой скотобойни, гётевского единоборства человека с дьяволом и геббельсовских речей. Нам нужны скептики, охотники за микробами, которые не пострашатся проникнуть на самое дно парадокса по имени немецкая душа… А вместо этого мы надеваем на германского сфинкса намордник демократии и воображаем, что он тем самым превратился в ручного пса…
Блондин допил свое пиво и, дождавшись официанта, расплатился. Он ни разу не взглянул больше в сторону Мэнкупа. Все же Мун с облегчением вздохнул, когда увидел его удаляющуюся прямую спину. Для него, спокойно отражавшего самые яростные нападки, Магнус Мэнкуп был не политическим оппонентом, а воплощением всего самого ненавистного ему. Тысячи подобных фанатиков, несомненно, желали смерти Гамбургскому оракулу. Не могли не желать, ибо он глумился над их богами.
— Нам пора! — напомнила Ловиза.