Призраки прошлого
Шрифт:
Пес скребся у двери в конце коридора.
– Да иди же сюда, черт тебя побери, – тихо позвала она.
Терьер жалобно заскулил. Подойдя к собаке, женщина яростно вцепилась в ошейник и вдруг почувствовала, что на плечо ее упала какая-то тень. Она стремительно обернулась, но это оказалась всего лишь тень от входной двери, колеблемой ветром. Она поморщилась от отвратительного запаха, который чувствовался здесь еще сильнее. Собака снова заскулила и задергалась, словно пытаясь что-то сообщить хозяйке. Женщине хотелось поскорее уйти, выбраться отсюда, но настойчивость Перегрина ее встревожила. Отпустив пса, она постучала в дверь
Женщина повернула ручку, отворяя дверь, и собака стрелой влетела внутрь. Невероятное зловоние, смесь прокисшего молока, несмытого унитаза и сильно протухшего мяса, ударило в лицо.
– Тьфу ты, гадость какая!
Женщина зажала пальцами нос и вошла внутрь, откуда доносилось жужжание мух, которых здесь была целая туча. А затем она услышала и другой шум – нечто вроде слабого шуршания дорогого шелка. Судя по всему, она оказалась на кухне. Старенький стеллаж для сушки посуды, на столе пепельница, набитая перепачканными губной помадой окурками, а рядом открытая банка тушенки, содержимое которой уже начало плесневеть. Дверца холодильника приоткрыта.
«Вот откуда этот ужасный запах», – подумала женщина с облегчением.
И тут она увидела ноги старухи.
Та лежала ничком на пороге, в дверном проеме, ведущем, надо полагать, в котельную, и сначала хозяйке Перегрина показалось, что старуха дышит. Вроде как у нее слегка шевелились ноги и рот, а также она моргала левым глазом – единственным, который был виден гостье. Шевелились также и руки. А шея так прямо колыхалась, словно пшеничное поле на ветру.
Женщина вгляделась как следует и испуганно отшатнулась. Ужас, накрепко сковавший ее горло, остановил рвотные позывы. Собака, непрерывно лая, стояла перед трупом. А хозяйка ее стремглав выскочила из дома.
Ну и мерзость! Она чувствовала их на собственной плоти, ощущала, как они колышутся, вгрызаясь в плоть, и мысленно смахивала их со своих бедер, со своих запястий – миллионы воображаемых извивающихся личинок, падающих на гравий. Женщина торопилась домой, к телефону, жадно глотая свежий воздух; она неслась во весь опор, потому что ей казалось, будто старуха ковыляет за ней следом, а личинки корчатся, падая из ее уже пустых глазниц, с ее щек и рук, подобно белому дождю… Бедняжке слышался визгливый голос старухи: «Оставь меня в покое! Не мешай им! Дай им поесть! Это всего лишь мое тело, мое отвратительное, покрытое шрамами тело! Моя тюрьма! А они освобождают меня! Ты что же, дура этакая, не видишь, что они освобождают меня?!»
2
В тот день Чарли уронила велосипед, и теперь педаль задевала о кожух цепи с раздражающим «клац-клац-клац», пока она, опустив голову, крутила колеса в насквозь промокшей одежде. Мелкий июньский дождичек оранжевой дымкой повис над улицей, освещенной натриевыми фонарями. Мимо нее струился поток машин; какой-то грузовичок проехал слишком близко, оттолкнув ее брызгами грязи из-под колес, словно невидимой рукой, к самому краю тротуара. Чарли вильнула в сторону.
Сквозь дождь пробились глухие звуки музыки: речное судно, украшенное флажками и освещенное, как рождественская елка, пробороздило чернильные воды Темзы и скрылось из виду.
По боковой дорожке она поднялась на тихую Тонсли-стрит и свернула налево, на улочку с террасами в викторианском стиле. Потом проехала мимо безмолвных припаркованных автомобилей, щеголеватых «БМВ» и парочки «порше».
Чарли слезла с велосипеда и, увидев чуть подальше припаркованную машину Тома, разволновалась. Она до сих пор спешила к мужу каждый вечер, ждала встречи столь же нетерпеливо, как и двадцать лет назад, когда ей было всего шестнадцать и они только что познакомились… А порой Чарли казалось, что ее чувства за это время стали еще сильнее. В особенности после размолвок, происходивших все чаще и чаще, так что она даже начала опасаться, что однажды, придя домой, обнаружит вместо Тома лишь записку от него.
Из-за дождя темная мостовая казалась глянцевой. Отперев входную дверь, Чарли закатила велосипед внутрь и прислонила его к обшитой дубовыми панелями стене прихожей.
Бен, золотистый ретривер, вышел навстречу хозяйке, держа в зубах голову резиновой куклы, изображавшей Нила Киннока. [1]
– Привет, малыш! – сказала Чарли и, опустившись на колени, потрепала пса. – Рада тебя видеть! Эй, только не надо на меня прыгать! – Она закрыла за собой дверь и громко крикнула мужу: – Я дома! Добрый вечер!
1
Нил Киннок – британский политик, ставший персонажем мультипликационного клипа. – Здесь и далее примеч. перев.
– Добрый! – отозвался Том со второго этажа.
Чарли стряхнула воду с волос, стащила накидку, швырнула ее на перила и мельком взглянула в зеркало:
– Ну и видок у меня!
Ее волосы спутались и торчали во все стороны, да еще вдобавок с правой щеки стекала тушь. С решительным выражением воина из племени апачей Чарли потерла щеки, а потом пальцами расчесала и пригладила волосы.
– Вроде бы стало капельку получше, да? – сказала она собаке.
Струйка дождевой воды сбежала с волос и просочилась под пуловер, пока Чарли поднималась на второй этаж и шла по коридору в каморку Тома. Следом топал Бен. В темной и уютной комнатке, освещенной настольной лампой, муж, склонившись над столом, изучал пачку документов, соединенных хомутиком розовой резинки. Поверх полосатой рубашки на нем был синий пуловер с треугольным вырезом. Возле правой руки стоял бокал джин-тоника. Том поднял голову:
– Привет.
У Тома был открытый, спокойный характер, он редко выплескивал на других свое мрачное настроение. И все же случалось, он пугал Чарли внезапными вспышками ярости или отчуждением, длившимся иногда целые дни. Вот и сейчас…
– До сих пор работаешь? – спросила она, подходя и целуя мужа в щеку.
– Кто-то ведь должен зарабатывать деньги.
– Ну вот! – возмутилась она. – Ты же сам настоял, чтобы я ушла со службы, а теперь меня этим попрекаешь.
Том снова уткнулся в документы. Она смотрела на него и постепенно успокаивалась.