Прочерк
Шрифт:
11 ноября 1937 года собрание, посвященное разоблачению вредительства в детской литературе, состоялось уже не в издательстве, а в Союзе писателей. Расскажу о нем позднее.
Кое-что поучительное приключилось между этими двумя сборищами — между 13 сентября и 11 ноября.
От промежуточной даты — 4 октября 37 года — разит зловонием. Это истинно смрадная дата. Она смердит.
В издательстве, на стене в коридоре, вывешена была нарядная стенная газета: «За детскую книгу». Экстренный выпуск.
Я не сомневаюсь, что словам, кроме смысла и звука, присущ еще и запах; я знаю стихи, источающие благоухание; от этого же прямоугольного листа бумаги с красными крупными буквами заголовка, с длинными черными колонками машинописи несло смрадом, как в жаркий день из помойной ямы.
Узнав случайно, что в издательстве, откуда я уже была выгнана и где разоблачена, вывешено «За…»,
На стене коридора увидела я старательно, опрятно и бездарно раскрашенный картонный лист.
Я остановилась на расстоянии шага от стены и заложила руки за спину — пусть никто не осмелится вообразить, будто я намерена сорвать газету! Я начала читать творения Мишкевича — Криволапова — Комолкина — и вот тут-то меня и охватил смрад. Я торопилась читать, я предчувствовала, что мне не дадут кончить. Да и от смрада хотелось уйти поскорее. Заголовки: «Повысим революционную бдительность!», «Добить врага!» — ну это точь-в-точь как во взаправдашней «Правде». Я читала:
«В течение долгого периода в издательстве орудовала контрреволюционная вредительская шайка врагов народа — Габбе, Любарская, Шавров, Боголюбов, Олейников и др.»; детская литература «фактически была дана на откуп группе антисоветских, морально разложившихся людей»; «диверсионная группа редакторов ленинградского отделения»; «в течение многих лет в издательстве орудовала группа врагов, ныне разоблаченных органами НКВД»; «враг народа Олейников… открыто, на глазах у всех, разваливал „Сверчок“…», «Сигналы о вредительстве Олейникова были, но к ним никто не прислушивался. А разве мало сигналов было о „деятельности“ Габбе, Любарской, Чуковской, Боголюбова. Сигналы были, когда стало известно о переписке редакторов с троцкисткой Васильевой»; «известно было о бытовом и моральном разложении Любарской, ее связи с проходимцем Безбородовым и особом покровительстве со стороны шпиона Файнберга»; «Чуковская протаскивала контрреволюционные высказывания в однотомнике Маяковского»; «писательские кадры были засорены врагами народа. Шпион Спиридонов, Потулов, Белых, Бронштейн, Безбородов, Колбасьев, Васильева — вот далеко не полный список врагов, которые объединялись вокруг Габбе, Любарской, Чуковской…»; «Сейчас враги разоблачены… Надо со всей решительностью и беспощадностью добить врагов и до конца выкорчевать вражеские корешки из издательства…»
Когда я дочитала до «корешков», добивать врага явился наш пожарный. Подойдя ко мне вплотную, он сказал: «Директор приказал вам немедленно покинуть помещение». Я покинула. Мое и Митино имя названы среди имен разоблаченных врагов: Т. Габбе, А. Любарская, С. Безбородов, Н. Олейников… Я поняла, какой это в самом деле вопиющий беспорядок — я и Зоя все еще почему-то на воле. А может быть, лучше, раз не удается спасти их, может быть, лучше — скорее туда, туда, туда же, где они, разделить их судьбу? Я спускалась с лестницы, жалея, что, прочитав руководящие статьи, не успела дочитать интересную статейку писателя Льва Успенского под ученым заглавием «Несколько слов о „теории литературы“». Автор доказывал, что все мы — не только шпионы, диверсанты и вредители, но и невежды. Как шпионы и диверсанты, мы разоблачены органами, но Успенского тревожила наша репутация образованных и умелых литераторов. Ее хотелось ему уничтожить. За чтением интересной теоретической статьи и настиг меня пожарный. Только мельком удалось мне пробежать и статью Н. Теребинской «Опыт проверки одной книги». Опыт проверки показал, что Зоя Моисеевна Задунайская по специальному заданию врагов вносила вредительские исправления в новый перевод «Гекльберри Фина». Теперь, по специальному заданию своих друзей и наставников, Теребинская разоблачала Зою.
Разве можно было воспринять эту настенную брань как эпизод чьей-либо реальной жизни? По специальному заданию врагов Зоя вредительствовала, редактируя перевод «Гекльберри Финна»! Я не верила, что читала газету собственными глазами, что я — это я, Зоя — это Зоя, а буквы — это буквы. Нет, это творение кровавого бюрократического бреда. Бред централизованный: каждая статейка стенной газеты — точный слепок с заметок центральных газет.
Статьи Н. Теребинской и Л. Успенского до вмешательства пожарного я успела лишь наскоро пробежать. Однако, вопреки мундиру и каске,
В сумерках следующего дня в передней раздался боязливый, короткий, судорожно повторившийся звоночек. За дверью стояла женщина с распухшим от слез лицом. Отказываясь войти, она порывисто рылась в своем портфеле. «Я просидела ночь… я ее сняла, а к утру повесила на место… я видела, как вас вывел пожарный (всхлип)… Я переписала для вас всё… Когда-нибудь настанет справедливость (всхлип)… Ваш муж такой приличный человек… И Александра Иосифовна… (всхлип). И вы все… Я переписала, но там опечатки, потому что ночью…» (Слезы ручьем.)
Она сунула мне в руки папку и, так и не переступив мой крамольный порог, ушла.
Это была Елизавета Ивановна, машинистка Детгиза. От нас она никогда не слыхивала доброго слова, одни попреки. Дело в том, что Маршак не выносил опечаток ни в книгах, ни в рукописях («детские книги должны выходить без ошибок»), за любую опечатку он бешено укорял нас, старших редакторов, а от нас перепадало Елизавете Ивановне. Кричать на нее, как кричал Самуил Яковлевич на нас, мы себе не позволяли, но она имела обыкновение заливаться слезами при первом же, даже самом деликатном упреке; всегда она считала себя великой преступницей и переписывала, случалось, из-за одной-единственной ошибки целую страницу заново. Она и писала, и плакала, и винилась порывисто, судорожно, мешая извинения с рыданиями. «Елизавета Ивановна опять в истерике», — говорили мы друг другу, пожимая плечами.
А она любила нас, уважала нашу одержимость и ради будущей правды пошла на большой риск. Стенная газета, да еще разоблачающая врагов — это в бюрократическом учреждении предмет культа, предмет священный, и хоть публичный, но секретный. Минует надобность — его бережно снимут со стены — и в папке с надписью «совершенно секретно» запрут в сейф. Что сделали бы с Елизаветой Ивановной, если бы ночью застали ее за ее преступным занятием?
С тех пор, «куда б меня ни бросила судьбина», я возила с собою длинные машинописные листы стенной газеты «За детскую книгу». Экстренный номер, выпущенный для спасения детской литературы от вредителей и диверсантов — то есть от нас. Зачем я хранила ее? В надежде ли на грядущее торжество истины и справедливости? Никакой надежды у меня не было. Но дать этим листам исчезнуть, раствориться в небытии я не могла. Имена замученных должно сохранять. Равно как и имена палачей. И главное — слова палачей. Сросшиеся, сплошные, мертвые и несущие смерть. Чуть только увидишь в газете или услышишь по радио прочно сросшиеся, постоянно повторяющиеся, одинаковые словосочетания — бойся! это удавка, которой будут вешать невинных, или аркан, которым ухватят их и поведут на казнь.
После разоблачения и шельмования разбойничьей шайки в издательстве — под тем же лозунгом «Добить врага» состоялось 11 ноября 1937 года собрание в Союзе писателей. Членом Союза я не была. Пойти инкогнито? Нельзя: многие знали меня в лицо и так же не допустили бы в зал, как в лифт не допустила лифтерша. Собирался выступить там в защиту редакции Самуил Яковлевич. (Тогда почитавшийся еще — или не почитавшийся уже? — главою вредительской группы.) Но мы с Иосифом Израилевичем Гинзбургом — мужем Тамары Григорьевны Габбе — предприняли и собственный шаг к защите. На всех перекрестках, везде и всюду трубил о вредительстве редакции Григорий Мирошниченко. Книгу его для детей еще недавно редактировала Александра Иосифовна. Ее участие в работе было столь велико и, по убеждению автора, плодотворно, что в оны дни Мирошниченко предложил ей соавторство. «А. Любарская и Г. Мирошниченко». От этой чести она отказалась. Когда, после выхода книги в свет, Мирошниченко получил авторские экземпляры — первый он преподнес Александре Иосифовне с благодарственной надписью. Начиналась она так: «Александре Иосифовне Любарской, героическому редактору…» А кончалась: «Чистосердечно жму руку боевому товарищу». Экземпляр этот случайно оказался у меня — давала его мне Шура для какой-то справки. Теперь Иосиф Израилевич сделал фотокопию надписи. Он решил, что в Союзе никто его не знает в лицо, членских билетов у входа не спрашивают, он войдет в зал, займет место в одном из задних рядов и, если Мирошниченко посмеет говорить о вредительстве, огласит благодарственную надпись.