Продавец счастья
Шрифт:
Алексашка трясет его за плечо и пытается поставить на ноги:
– Здесь кто-то есть!
– Черт возьми, если мое инкогнито будет раскрыто, то я первый сообщу в полицию, что Алексашка Михайлов содержит не доходный, а игорный дом! – раздается баритон князя.
– Помилуйте, Ваша светлость! В этой комнате я самолично раздающий и крупье для сохранения тайности! А как этот человек сюда пробрался – мне не известно!
– Ипатий Силыч, вам в лакейскую пройти не возбраняется. Прошу разобраться в этом деликатном деле, – волнуется молодой аристократ.
Зеленые портьеры раздвигаются, и в
– Да это вообще бусурманин, – задумчиво взвешивая слова, говорит Ипатий Силыч. – И одет не по-нашему. Турок, похоже.
– Покажите! Покажите мне этого бусурманина! – задорно интересуется Марья Никитична из-за двери.
– Да это одна знакомая нам личность, – вдруг начинает суетиться Алексашка Михайлов. – Он же и по-русски не понимает… Проездом в Санкт-Петербурге… Так что наша конфиденс будет полностью соблюдена.
– Ка-кой го-род зна-ешь в сво-ей зем-ле? – по слогам произносит Ипатий Силыч.
– Самарканд, – собравшись с мыслями, отвечает Бобо первое, что приходит в голову.
Видно, ответ производит на будущего мильёнщика неизгладимо хорошее впечатление, потому что его хмурое лицо проясняется:
– Коврами торгуете?
Алексашка трясет узбека за ворот, будто пытается вытрясти из него душу, и отвечает:
– Хлопком, хлопком бусурмане торгуют! Много тюков хлопка!
Портьера снова отодвигается, и появляется миловидная молодая женщина в черном шелковом платье строгого покроя, до самого полу.
– Это чудесно, господа! На хлопок мы еще не играли. Векселя газового общества, акции Царскосельской железной дороги – это все пресно и скучно.
– Марья Никитична, покиньте лакейскую, – строго произносит Ипатий Силыч. – Вы дворянского рода, как-никак.
– Тащите бусурманина сюда, я хочу на него взглянуть, – снова раздается голос молодого князя.
Бобо, подталкиваемый Алексашкой, заходит сквозь портьеры в большую комнату – и не узнает ее. Посреди комнаты стоит широкий стол, обтянутый зеленым сукном; шторы с тяжелыми золочеными кистями едва пропускают тусклый свет из окон, сиреневые струйки табачного дыма расходятся в воздухе замысловатыми фигурами, едва мерцают свечи в настенных канделябрах. Вдоль стола – стулья, обтянутые дорогой вызолоченной парчой. Узбек не может удержаться и исподтишка бросает взгляд на князя, отошедшего в угол. По одежде и оружию тот производит впечатление кавказского аристократа.
Алексашка встает во главе стола, достает из бархатного мешочка новую пару костей, взвешивает ее в руке и кладет перед собой. Ипатий Силыч садится напротив Бобо и потирает руки.
Тук-тук, тук-тук, тук-тук – пронесся за окном поезд.
– Самый ранний, на Гродно, – произносит Алексашка и, послюнявив пальцы, гасит свечи, отчего комната погружается в голубоватый полумрак.
Узбек озирается по сторонам и вспоминает свое убогое жилище. «Почему я не богатый?» – думает Бобо. Мысли приходят сами по себе: «Когда ты богатый, то всякий человек тебе рад. И русский, и нерусский. А если ты бедный, то дворничиха укажет, кормить тебе кошку или нет. Хозяйка выгонит из дома на улицу, даже не вспомнив, что
Бобо мысленно молится и надеется, что сейчас и произойдет самый главный поворот в его жизни. «На рассвете мне всегда везло». Он вспоминает, как вчера обещал матери перевести триста долларов, чтобы та смогла отправить племянницу в первый класс. Вспоминает, как ребенком собирал под жарким солнцем белые лопнувшие коробочки хлопковых плодов, а сестра пекла красный узбекский хлеб и разносила его по домам более богатых односельчан. Он вспоминает, что у его самого младшего брата нет жилья, потому что он, Бобо, наследует отцовский дом, сестра живет с мужем, и брату негде притулиться со своей будущей семьей. И говорит:
– Играю хлопок против царский золотой рубль!
– Много хлопка? – прищурив глаза, интересуется Ипатий Силыч.
– Много! Полный ишаки хлопка, целый караваны ишаков, – невозмутимо отзывается Бобо и, поправляя оторванный Алексашкой угол воротника, думает: «Русские жадные. Сейчас будут предлагать негодную бумагу за мой хлопок. За белый хлопок с застрявшими в волокнах мелкими коричневыми семенами, воздушный хлопок, согретый родным солнцем».
– Ставлю пять процентов акций прядильной мануфактуры, – говорит мильёнщик.
– Нет! – отвечает хитрый узбек. Он-то знает, чего стоят дореволюционные акции после тысяча девятьсот семнадцатого года – все в школе учились. – Только золото!
– Может, ассигнации? – еще раз спрашивает Ипатий Силыч. – Золота у меня с собой нет. Разве что кроме этих часов. – И мильёнщик показывает большую золотую луковицу на массивной цепочке, усыпанную бриллиантами.
«Русское золото», – мысли Бобо текут сумбурно, – «на царские часы много денег можно выручить».
Мануфактурщик снимает с жилета дорогую вещь и накрывает ее двумя большими ладонями.
Узбек рассматривает руки Ипатия Силыча. Они крупные, морщинистые, с голубоватыми прожилками выпуклых вен. «Сколько золота поместится в такой ручище?», – размышляет Бобо. И кажется ему, что сейчас в ладонях мильёнщика лежит маленький домик на родине, с узорчатой дверью и виноградной лозой, которую будет выращивать младший брат для своих детей. Узбек закрывает глаза и представляет себе, как они всей семьей посадят во дворе душистые дыни.
– Пойдет, против один караван, – милостиво соглашается Бобо.
– Прошу сразу подписать вексель на бусурманский караван, – незаметный человек, до этого стоявший где-то в складках штор, протягивает ему бумагу.
Продавец берет ее и принимается писать на русском как может: «Дарю караван хлопка в случае свой проигрыша. Бобо».
– Кости будем кидать три раза, – говорит незаметный человек и смотрит в рот Ипатию Силычу, как будто оттуда должен выпасть бриллиант.
Мильёнщик кивает. Алексашка тоскливо смотрит на восходящее бледное солнце, первые лучи которого касаются тяжелых штор.