Продавец сладостей. Рассказы. «В следующее воскресенье». «Боги, демоны и другие»
Шрифт:
В таком духе он продолжал с полчаса, выкрикивая свой монолог в воздух и в небо. Однако ошибиться в том, для кого предназначалась эта речь, было невозможно. Каждый день в один и тот же час, пообедав, пожевав табаку и плотно завязав своим красным платком уши, он произносил свои реплики.
Порой он сообщал некоторые автобиографические детали. Они предназначались для ушей соседки, но и я немало почерпнул из этих разрозненных замечаний, что помогло мне понять его прежнюю жизнь. Взобравшись на большой камень, он кричал:
— Я вот каким был маленьким, когда ушел из дома. Человек, у которого хватило характера в десять лет уйти из дома, не станет кур воровать. Мой отец мне сказал: «Ты вор…» В ту же ночь, когда все заснули, я тайком и ушел. Сел
День за днем, в один и тот же час я слушал его монолог, и постепенно передо мной возникала картина его жизни.
— Когда я вернулся домой, меня перестало трясти. Я дал отцу сто рупий и сказал ему: «Вор не привезет домой сто рупий». Я свою деревню ненавидел со всеми этими неучами, деревенщинами. Отец мой знал, что я хочу снова бежать. Однажды они меня схватили, украсили дом и женили меня на девушке. Я и Амавасай ходили в поле, пахали, пололи. Жена моя нам стряпала. Когда у меня родилась дочка, я оставил дом и уехал в Пенанг. Я работал на каучуковых плантациях, получал деньги и отправлял их домой. Им ведь больше ничего не нужно — посылай только деньги, а им все равно: где ты, что ты делаешь. Им одно только нужно — деньги, деньги. Мне там хорошо было, на каучуковых плантациях. Потом пришли японцы, они всем поотрубали головы или размозжили черепа своими винтовками, а нас заставили копать ямы, чтобы похоронить мертвых, да потом и нас самих. Но я убежал, доплыл до Мадраса на пароходе — там и еще народу много было. Дома я нашел свою дочь совсем взрослой, но жена моя умерла. Говорят, ее каждый день трясло, пока она не кончилась. Мой зять теперь занимает правительственный пост в городе. Я не курокрад. Моя внучка ходит в школу каждый день и несет в руках сумку с книжками, на руках и на ногах у нее браслеты, а в волосах цветы. Это я привез ей украшения из Малайи.
Каково бы ни было содержание его монолога, он всегда заключал:
— Я не мошенник. Будь я курокрад, разве у меня был бы зять на правительственной работе?
Я сказал ему:
— Никто тебя не слушает. Кому ты это говоришь? Стенам?
— Они там сидят за стеной на корточках, — сказал он. — Они каждое слово слышат. Если она такая важная персона, пусть ее, мне-то что? Как она смеет говорить, что я крал у нее птиц? Зачем они мне? Пусть держит своих кур под кроватью, мне-то что? Но если сюда хоть одна забредет, я ей тут же шею сверну, можете не сомневаться.
— А потом что?
— Не знаю. Мне-то какое дело, что будет с безголовой курицей?
Больше всего он расстроился, когда в открытке после обычной преамбулы сообщалось: «У черной овцы родился ягненок, тоже черный. Только пастух его себе требует. Каждый день приходит и скандалит. Мы ягненка заперли, но он грозит сломать дверь и забрать его. Каждый день он нас при всем народе поносит и проклинает нашу семью. Эти проклятья до добра не доведут».
Аннамалай прервал чтение письма.
— Боитесь проклятий? Что, у вас язык отсох, что ли, не можете сами его проклясть, да еще и покрепче?
Через три дня пришла другая открытка: «Вчера, пока мы работали в поле, у нас увели черную овцу, мать того ягненка».
— Ах они…
Он вовремя подавил богохульство, рвавшееся из самой глубины его сердца.
— Я знаю, как это случилось. Они, видно, привязали овцу на заднем дворе, а ягненка заперли. Только какой с того толк?
Он вопросительно взглянул на меня. Я почувствовал, что должен спросить:
— А чья это овца?
— Пастуха, конечно. Только он взял у нас в долг десять рупий и оставил мне овцу под залог. Вот я и говорю: верни мне мои десять рупий и забирай свою овцу. При чем же тут ягненок? Ягненок, рожденный под нашей крышей, принадлежит нам.
Это был сложный юридический вопрос, вероятно единственный в своем роде. Здесь невозможно было произносить приговор или ссылаться на прецедент, ибо речь шла об особом залоге, который плодился в ожидании выкупа.
— Я оставил свои дела на безмозглых болванов! Вот из-за таких-то людишек, как мой братец, мне и захотелось сбежать из дома.
Нашей соседке повезло: она наконец-то получила передышку. На следующий день Аннамалай отправился на переезд; в обществе стрелочника и других доброжелателей он надеялся разработать план посрамления злосчастного пастуха. Шли дни, он как-то странно успокоился. Я понял, что выход найден. Он поведал мне, что виделся с одним человеком, приехавшим из его деревни; тот рассказал ему, как однажды ночью его домашние, сидевшие в засаде, увидали, что черную овцу гонят к мяснику. Они отбили ее и вернули домой к беспокойно блеявшему ягненку. Теперь и овца и ягненок были надежно заперты в доме, а брат и вся семья спали на веранде. Я и представить себе не мог, как долго это может продолжаться, но Аннамалай сказал:
— А я говорю: верни мне мои десять рупий и забирай свою овцу!
— А с ягненком что будет?
— Он, конечно, наш. Овца была порожняя, когда этот пастух ее к нам привел; ведь не стал бы он отдавать в заклад тяжелую овцу.
Наше совместное существование прекратилось из-за эпизода с портным. Открытка из дома гласила: «Портной продал свою машинку другому портному и сбежал. Чего же ждать, когда ты домой и глаз не кажешь, а о своих родных и думать забыл? Тебе, видно, наплевать, что твои дела идут под откос». Аннамалай сжал виски руками и закрыл глаза. Этого известия он не мог снести. Я не задавал никаких вопросов. Он тоже ничего не сказал и тут же ушел. Я видел, как он направляется вверх по склону к переезду. Позже из своего окна я заметил, что он копает землю под банановой пальмой. Внезапно он остановился и, подбоченившись, замер, словно в живой картине, воткнув мотыгу в землю и угрюмо глядя в грязь у своих ног. Я понял, что он размышляет над своими домашними делами. Я спустился вниз и тихо подошел к нему, сделав вид, что рассматриваю корень пальмы. На самом деле мне хотелось узнать, что же случилось с портным. Я спросил что-то о саде, а когда он ответил, сказал:
— Почему это с портными происходят всегда всякие истории? Ничего-то они не делают вовремя и всегда крадут материю…
Мои антипортновские чувства смягчили его, и он заметил:
— Портной, или плотник, или кто бы он там ни был, мне-то что? Я их не боюсь. Плевать я на них хотел!
— Кто этот портной, о котором пишет твой брат?
— Ах, этот! Да там один в деревне, зовут его Ранга, бездельник, отовсюду его повыгоняли.
Тут нас прервали. Так я ничего больше и не узнал в тот день. Однако через несколько дней я сумел заставить его разговориться.
— Его не любили, но он был хороший портной… Он и платки, и трусы, и рубахи мог шить и даже женские кофточки… Только машинки у него не было, и никто из его родных не желал ему помочь. Никто не хотел одолжить ему денег. Однажды я получил перевод с Цейлона на сто рупий, я там оставлял деньги. Когда почтальон принес перевод, этот портной тоже пришел вместе с ним, в тот же самый миг. Откуда он про перевод узнал? Когда почтальон ушел, он и говорит: «Ты не можешь одолжить мне сто рупий? Я бы тогда купил машинку». А я и говорю: «Откуда ты узнал про этот перевод на сто рупий? Кто тебе сказал?» Ударил его по лицу и плюнул на него — зачем он за мной шпионит? Он заплакал. Мне его стало жалко, я ведь был старше. Я и говорю: «Перестань плакать. Если ты будешь так реветь, я тебя поколочу». Тогда собрались все деревенские старейшины, выслушали нас обоих и приказали мне одолжить ему свои сто рупий.