Проделки Джинна
Шрифт:
К упавшей голове подбежал огромный мраморный атлант, поднял ее над собой и швырнул вслед отступающей вражеской армии. В рядах гипсовых вождей и колхозниц образовалась широкая просека, голова прокатилась по ним как каток, оставляя позади себя мелкую щебенку. А когда ветер унес пыль, в конце этой просеки, среди поверженных собратьев, лежало лишь гранитное красное ухо величиной с корыто.
Наблюдая за боем с крыши кафе, бронзовые фигуры постепенно исчезали, они уходили по очереди через люк, через который и попали туда. И лишь одна из них — курчавый мужчина в длинной накидке —
Еще на улицах и в переулках Парижа шли бои, когда на опустевшее поле сражения, словно гигантский танк, выполз охранитель царских усыпальниц — древний сфинкс. Он равнодушно осмотрелся, затем подполз к поверженной Свободе и лизнул ее своим шершавым каменным языком.
После этого египетский получеловек–полузверь с грохотом подполз к останкам женщины с Мамаева кургана и, вытянув каменную шею, лизнул и ее.
Солнце клонилось к закату. Париж утопал в пыли, словно после невиданного извержения вулкана. А по улицам города, среди белых холмов гипсовых и мраморных осколков, среди нагромождений расплющенных, искореженных статуй бродили спятившие от ужаса и горя парижане. Им было жалко своей столицы и Эйфелевой башни.
В начале июня, а именно пятого числа, Павла Ивановича повезли на открытие памятника жертвам сталинских репрессий. Павел Иванович с удовольствием отказался бы от этого хлопотного мероприятия, но он был автором проекта.
Памятник вышел грандиозным. Только для того, чтобы накрыть его, понадобилось около тысячи квадратных метров брезента. Когда же брезент автомобилями стянули с памятника, собравшиеся ахнули: памятник впечатлял. Группа изможденных людей, каждый из которых был не менее семи метров росту, стояли, прикованные многопудовыми цепями к постаменту.
— Не уйдут? — шепнул Павлу Ивановичу заказчик.
— Вообще–то металл тонкий, а цепи настоящие, — тихо ответил Павел Иванович. — Хотя… кто его знает. Не, не дай Бог, не дай Бог.
Вечером того же дня в ворота мастерской к Павлу Ивановичу громко постучали. Чашка с горячим кофе выпала из рук пожилого скульптора, но он этого уже не почувствовал.
Кокаиновый сад
«Если каждый человек на куске земли своей сделал бы все, что он может, как прекрасна была бы земля наша!» А.П. Чехов
Часов эдак в одинадцать вечера в Серегинскую городскую больницу привезли странного пациента. Доставили его на милицейском Москвиче, со связанными руками, в рубашке разодранной до пупа. По словам сопровождавшего сержанта Тимохина больной более двух суток провел в вытрезвителе, но так и не протрезвел. Он все время порывался пробить головой кафельную стену, по–животному мычал и страшно вращал глазами. Документов у неспокойного пациента при себе не было никаких. При обыске в его многочисленных карманах были найдены совершенно ненужные нормальному человеку вещи: веточка дерева неустановленного вида, горсть засохшего винегрета и клок окровавленных седых волос, которые явно принадлежали кому–то другому.
На вид пациенту было не более тридцати лет, хотя и выглядел он отвратительно. Одутловатое лицо цвета пожухшей сирени почти до самых глаз заросло редкой рыжей щетиной, одна ноздря была надорвана, а зубы располагались как бог на душу положит: где через один, а где и через три.
На все вопросы работников серегинского вытрезвителя пациент не то что бы не отвечал, но как–то странно размахивал руками, бил себя кулаком по животу и манипулировал пальцами. Приведенный специально для разговора с ним глухонемой старик не понял ни единого жеста, о чем и написал на листе бумаги: «Его языка я не понимаю. Может быть это иностранец. А может и шпион». Затем, ещё раз посмотрев на больного, старик уверенно приписал: «Нет, на иностранца он не похож. Скорее всего это бич. Дезинформатор».
Дежурный врач, принимавший вновь поступившего больного, оттянул ему веки, заглянул в нечистый рот и, переведя дух, с отвращением констатировал:
— Ну и смердит же он. Пьян, как сапожник.
— Да уж больше двух суток прошло, — неуверенно сказал Тимохин. — Он и был таким.
— Ну, значит сумасшедший, — устало ответил врач. — К тому же в состоянии сильного алкогольного опьянения.
Больной в это время ерзал на стуле и с тревогой поглядывал то на сержанта, то на доктора. А после того, как врач неосторожно назвал его сумасшедшим и к тому же пьяным, он вдруг резво вскочил со стула и с ревом бросился на обидчика головой вперед.
После сильного удара в живот доктор сразу как–то оживился, до сих пор сонные глаза его заблестели, а речь стала более деловой и энергичной.
— Ну зачем вы привозите к нам этих подонков? — обиженно спросил он. Им место в спецприемнике, а не в больнице. Ну что я с ним буду делать? Он же явно косит под сумасшедшего.
— Только что вы утверждали, что он сумасшедший, а теперь говорите косит, — возразил Тимохин, держа неспокойного пациента за шиворот. — Да и пьяный он уже больше двух суток. Не может такого быть. Не бывает.
Тяжело вздохнув, врач уселся за свой письменный стол, побарабанил пальцами и с тихим отчаянием в голосе спросил:
— Ну и где прикажете мне его держать? Он же всю больницу по кирпичику разнесет и сбежит.
— У вас же есть наркологическое отделение, — ответил Тимохин. Наденем на него смирительную рубашку. Пусть полежит связанным, пока не образумится.
— Громко сказано: наркологическое отделение, — ответил врач. Обыкновенная палата с хлипкой решеткой на окне.
При упоминании палаты с зарешеченным окном пациент замотал головой и громко замычал.
— Что, не нравится? — не без злорадства спросил сержант, и больной несколько раз энергично кивнул. — Так может хватит дурака валять? Может расскажешь, кто ты и откуда взялся? — Тимохин подмигнул доктору, и от этого фамильярного подмигивания врач оскорбился еше больше. Отвернувшись от милиционера и пациента, он брезгливо поморщился и уставился в угол кабинета. А больной вдруг издал отвратительный звук и жестами объяснил, что готов рассказать о себе все, что знает. Он недвусмысленно посмотрел на свои связанные руки, затем на сержанта и изобразил пальцами правой руки будто бы пишет.