Продолжение времени
Шрифт:
– Правильно, правильно… – ну вот, получилось еще грубее, во всяком случае нетерпеливее,
– Скажите, Николай Евгеньевну вам в детстве пели песенку «В лесу родилась елочка, в лесу она росла»?
Час от часу не легче? Ну, пели, пели мне, эту песенку, дальше-то что?
– Ну, пели, – говорю а трубку, – только у меня сейчас…
– Вы, наверное, знаете ее слова?
– Ну, знаю.
– Правильно. Ее все знают. Удивительная песенка. Простенькая, а все знают. И какая прелесть. Многие поколения людей выросли с этой песенкой.
– Ну, знаю, знаю, «Трусишка зайка серенький под елочкой скакал…»
– Конечно, правильно. «И вот по лесу частому под полозом скрипит. Лошадка мохноногая торопится, бежит.
Ей не видно там, старушке со своей песенкой, что я тут киплю и чуть не лопаюсь, как перегретый котел. Вон две мои сотрудницы вбежали с готовыми интервью, стоят ждут, пока я положу трубку. А как я ее положу? Все же там пожилой человек, заслуженная учительница…
– Как это прекрасно, что вы знаете песенку наизусть. Удивительная песенка. Но самое удивительное, что жива до сих пор автор этой песенки. Ей, правда, уже девяносто лет. Собственно говоря, я поэтому и звоню. Женщине (а она тоже учительница) исполнилось девяносто лет. Живет она в полном забвении, ютится в маленькой комнатушке. А песенку ее знают все без исключения русские люди. Если бы вы могли посетить ее, а потом в вашей газете…
Тут зазвонил внутренний телефон, и милая наша Любовь Григорьевна, секретарь главного, сказала, чтобы я кубарем катился со своего этажа к шефу. Я оборвал разговор со старушкой и побежал с пятого зтажа на четвертый.
Теперь, когда я вспоминаю о том дне, я не могу с точностью объяснить, как все же получилось, что я совершенно пропустил мимо ушей звонок старушки. Может, повлияло тут несоответствие двух явлений: группа новых лауреатов и какая-то песенка?.. Хотя, если разобраться… вот сейчас я, убей меня, не помню, кто тогда были лауреаты, а песенку помню по-прежнему. Скорее всего, я надеялся, что учительница позвонит еще раз, и тогда, в более спокойной обстановке, мы с ней поговорим обстоятельнее. Ведь она не успела мне даже сказать, где живет автор песенки, как ее зовут… так что (это в порядке самоуспокоения), если бы даже я и захотел что-нибудь сделать, ничего бы я сделать не мог. Допустим, доложил бы я главному, и, допустим, он воскликнул бы: «Да вы что?! Немедленно корреспондента, лучшего фотографа, двести строк. Материалу – зеленая улица!»
Допустим, главный сказал бы так, а куда посылать корреспондента с фотографом? Я и правда надеялся, что учительница позвонит снова. А она больше не позвонила. Впрочем, молотилка работала, время шло, и я очень скоро забыл про эпизод с учительницей. И вот десять лет спустя вдруг вынырнуло откуда-то со своей беспощадной ясностью: «Господи! Да что же я наделал тогда?» Вы только подумайте: жив человек, написавший «В лесу родилась елочка», живет он в полной безвестности, никому и в голову не придет, что женщина, сочинившая эту песенку, может еще быть жива. Всем кажется, что песенка эта существовала всегда, что ее должны были петь в детстве и Блок, и Толстой, и Чехов, и все-все, что эта песенка такая же непременность и неотъемлемость родной речи, как… ну не знаю… одним словом, вы меня понимаете.
И какая же была возможность обогреть и обласкать девяностолетнюю старушку! Ведь только стоило бы опубликовать хотя бы небольшую заметку, как, я убежден, хлынули бы письма со всех сторон, поздравления… И мне, именно мне посылала судьба возможность совершить доброе дело, и какое, дело… А! Что из того, что учительница обиделась и не позвонила снова сама. Найти ее было можно. Запросить списки заслуженных учительниц, обзвонить. Все можно, когда захочешь… Нет, моя болевая точка больнее вашей.
СМОЛЕНСК, ТАЛАШКИНО
Не все доходит до человека сразу и в полной степени. Слышал я и раньше: «Тенишева, Тенишева», «Талашкино, Талашкино». И не просто слышал, как пустые слова, а понимал их приблизительный
И ведь трижды предоставляла мне судьба такую возможность (поскольку было три поездки во Францию), а я не воспользовался ею ни разу. Да, я отыскал на кладбище Батиньоль могилу Шаляпина, да, я стоял в Сен Женевьев де Буа перед могилой Ивана Алексеевича Бунина. Как же было не съездить в Сен-Клу, где покоится под камнем, украшенным, как рассказывают, русским народным орнаментом, прах удивительной русской женщины Марии Клавдиевны Тенишевой. Можно ли себе это простить? Только одно оправдание и есть, что не все доходит до человека сразу и в полной степени.
И не я первый, не я последний. Совсем недавно, уж собираясь в Смоленск и Талашкино, в разговорах со знакомыми на уровне литератора-журналиста, библиотечного работника, музыкантши, когда говорил, что еду в Талашкино, к Тенишевой, сразу понимал и чувствовал, что замыкания не происходит, искры нет. Поддакивают, кивают головой, а сами не знают или знают, вроде недавнего меня, что-то такое вообще. Не то что смоленские бабы в соборе. Однажды, лет пятнадцать тому назад, московский поэт Н. со своей красавицей женой зашел в смоленский собор. Дело было зимой. Москвичка (а она, как я потом пригляделся, и правда оказалась очень похожей: такая же крупная, вальяжная, белокожая) шубу распахнула, от иконы к иконе смело ходит, разглядывает, свечки ставит… По собору шорох, как ветром подуло: «Внучка Тенишевой приехала», «Внучка княгинина воротилась», «Талашкннская внучка из-за границы пожаловала…» Знают и помнят, не то что журналист, библиотекарь и музыкантша.
Да и сам я только в 1980 году впервые увидел и Смоленск и Талашкино, да вот теперь приехал во второй раз, но это уж специально, перед тем как сесть и написать этот очерк.
Извлечения.
«Это была одна из самых незаурядных женщин, с которыми мне пришлось в жизни встретиться. Неустойчивого и даже несколько взбалмошного права, широко образованная, властолюбивая, с большими запросами и безусловно с искренней любовью к искусству, она была не только выдающейся меценаткой, субсидирующей лучший художественный журнал „Мир искусства“, собиравшей картины русских художников и иностранных мастеров, помогавшей щедро художникам, но и крупнейшей общественной деятельницей и, кроме всего этого, серьезной работницей в искусстве в очень специальной области. Она основательно изучила историю и технику эмали».
Сергей Щербатов, коллекционер*.
«Отграничить Тенишеву от Талашкина, выделить, что в культурных начинаниях и художественной деятельности центра принадлежит Тенишевой, а что – „всем остальным“, непросто, такой работы никто не проделал, да и вряд ли она вообще нужна. Полная растворенность лидера в коллективном деле, которое он вдохновляет и ведет, невычленимость его из этого дела есть особенность творческих судеб Третьякова, Мамонтова, Дягилева, Тенишевой. В истории русской культуры эти имена сразу и навсегда стали синонимами „Третьяковки“, „Абрамцева“, „Русских сезонов“, „Талашкина“.