Шрифт:
Кризис среднего возраста начался у Журавлева в тридцать девять лет и четыре месяца, довольно резко и неожиданно, что, собственно, и позволяет так точно определить границу его отсчета. Он стал много размышлять о жизни и подводить её промежуточные итоги, и если б мысли эти были приятными, а итоги – завидными, то что это был бы за кризис? Впрочем, хорошо изученное душевное это состояние имело у Журавлева свою специфику, и если судьба в конечном итоге и обманула его, как всех, то оригинальным и замысловатым образом. Журавлева не терзали обычные заботы его ровесников, ему грех было жаловаться на бедность, безвестность или недостаток женского
Если, конечно, сделка была.
Если то, что было, было сделкой.
Если что-то было вообще. Двадцать лет назад молодой Олег Журавлев в компании однокурсников отмечал окончание зимней сессии в загородном доме одного из них. Дом по тем временам был великолепным, ВУЗ – престижным, а молодежь – большей частью золотой, и считавший тогда каждую копейку Журавлёв со своим рабоче-крестьянским происхождением был здесь явно не ко двору. Он вообще не хотел идти, но его уговорили, потому что ну какой же вздор, потому что мы все теперь команда, а подобные комплексы только выставляют в глупом виде и обнажают слабость, и какие могут быть преграды между людьми, если единственное, чем определяется достоинство человека – это его ум, душа и уникальная неповторимая личность, и никогда бы Журавлев не купился на эту туфту и не пошёл, если бы знал, что там снова будет Анна. Пришла она с Платоновым, и действительно, с кем же еще, если они всегда приходят с Платоновыми? Нельзя сказать, чтобы даже тогда Журавлёв имел по её поводу какие-то особые иллюзии. Была она не Бог весть какого ума, прекрасна вполне предсказуемой красой и падка на блестящее, как сорока, но сексуальное желание – это предатель, всегда готовый отдать душу мужчины на поругание врагу, которому от этого слишком много чести. Журавлёв страдал от ревности, уязвленного самолюбия и от всего сразу; он чувствовал себя, как нищий на пиру, и слишком много пил; чтобы отыграть очки и сократить дистанцию, он много и удачно шутил, все смеялись, он чувствовал себя шутом, и ему казалось, что только ради этого его и позвали. Потом компания начала рассыпаться и парочками уединяться по углам, Анна с Платоновым поднялись наверх; Журавлёв выпил водки, плотно поставил рюмку на стол, разбил её и порезался; он был неудачник, и всё, что он ни делал, выходило не так. Он взял со стола обертку от шоколада; макнув пальцем в порез, кровью расписался на чистом обороте и вслух сказал: "Сей подписью подтверждаю продажу души Сатане за базовый набор услуг плюс … Анечку Хохлову. Текст договора не пишу, ибо содержит нецензурное слово, но пускай присутствующий здесь Шумский будет мне свидетелем!" Присутствующий там Шумский засвидетельствовал, что Журавлев воистину набрался, как свинья грязи, а минут через пятнадцать Анна, смертельно из-за чего-то разругавшись с Платоновым, в ярости спустилась вниз. Она тоже была пьяна и неистово хотела отомстить; она предложила себя Журавлеву сама, он был наилучшим орудием для мести, он был никто.
К сорока годам таких, как Анечка Хохлова, у Журавлева был уже легион, столь же бесчисленный, сколь безликий. С того вечера за городом жизнь его изменилась кардинальным образом. Немыслимая, не укладывающаяся в мозгу удача валила на него по всем фронтам, и, кажется, увернуться от нее было невозможно, даже поставив это сугубой целью. Сами редкие промахи и просчеты в конечном итоге оказывались Журавлеву лишь на пользу; солнце, до сих пор дарившее свет и тепло всему человечеству, лопнуло у Журавлева над головой, и мировой запас благодеяний полился на него одного. Поначалу этот процесс был настолько увлекателен сам по себе, что Журавлеву было недосуг доискиваться причин. У него был взрывообразно расширяющийся бизнес, перенасыщенная светская жизнь и личная, почти совпадающая со светской; он объездил весь мир, увлекался всем, что только мог придумать, и имел все, что движется; он дорвался; он думал, что не наестся. Все по отдельности давалось ему легко и не требовало усилий, но вкупе все равно отнимало слишком много времени, чтобы его оставалось еще и на размышления. Впрочем, размышлять не было и повода, разум обостряется необходимостью, а необходимости Журавлева кончились, казалось, раз и навсегда. В приятельском кругу он много и охотно острил по поводу забавной истории с кровавой подписью, сокрушался, что не сохранил ту самую шоколадную обертку и не повесил на почетное место в золотой рамке; он часто повторял эту шутку – если все снова смеялись, то почему бы и нет?
– А кстати, где она делась? – спросил однажды Шумский, с которым Журавлев порою пересекался.
– Не имею понятия, – весело пожал плечами Журавлев.
– А Хохлова где теперь?
– Тоже не имею понятия, – ответил Журавлев. – Собственно, в тот вечер у нас все началось и кончилось. Мы протрезвели, и у нее началась истерика, она кричала в голос, пока я не ушел. Кто-то увез ее домой…
– Домой ее увез я, – сказал Шумский, и Журавлев сбился.
– В общем, я ее больше не видел. Пытался дозвониться, не смог, она куда-то уехала, а потом мне уже было не до неё.
– Так я тебе скажу, – кивнул головой Шумский. – Я имею понятие, я по четвергам сплю с ее бывшей подругой. Она под Челябинском, в лесу, в секте, моет плошки. Хохлова в секте, не подруга. Продала квартиру, дом, все имущество, деньги отдала какому-то жулику в белом балахоне, долго просила, и наконец он взял, хоть и расстроился. Родственники кусают локти, что не доглядели. Имели все возможности: она давно уже была малость не в себе, витала мысль проконсультироваться с врачом. Началось с ерунды, дальше – больше, ей всё казалось, что она вроде куклы, которую кто-то держит за ниточки и в любой момент может, если захочет, заставить ее совершить самый дикий, противный всей ее душе поступок.
Конец ознакомительного фрагмента.