Проект Повелитель
Шрифт:
– Собирайся, Роза, я за тобой, – выпалил я и задержал дыхание в ожидании ее ответа.
Она подняла глаза на меня.
– Куда?
– В одно место. Вместе жить будем.
Вот и всё, подумал я. Вот и сказал самое главное. Роза стушевалась. Пальцы ее мяли край платья. Слезы просохли, и она неожиданно обиделась.
– Зачем я тебе? Я старая, страшная. Да и вообще…
– Не говори глупостей. Я понял, что нужна мне только ты. Давай собирайся.
Она покачала головой, пряча глаза.
– Тебе только так кажется, пройдет время, и ты будешь жалеть о своем решении, а выгнать меня будешь стыдиться, потому
Вот уж добрым меня никто никогда не называл.
– Роза, милая… – Нужные слова вдруг разом пропали. – Собирайся и не думай ни о чем. Скоро стемнеет, идти неблизко. Или пошли как есть?
Она опять в молчании замотала головой. Я поймал ее рукой за подбородок и посмотрел в глаза. В них было столько боли, что я задохнулся от нежности и стал поцелуями покрывать ее лицо, бормоча какие-то глупости. И вдруг ощутил нечто – нечто новое, чего не замечал в ней. Какую-то важную и значительную перемену в ее облике, в чувствах, в организме… Внутри нее билось еще одно сердце! И это сердце тянуло ко мне ручонки и говорило: «Папа!» И я сразу нашел те важные и единственно правильные слова, которые отметут все ее аргументы и расставят все по своим местам:
– Собирайся, Роза. Неужели ты думаешь, я допущу, чтобы мой ребенок рос без отца?
Она вздрогнула, как натянутая струна, а глаза широко открылись, и я на миг утонул в этих глазах цвета ночи.
– Откуда ты знаешь?.. Ах, ну да, – опустила глаза на едва заметно округлившийся животик.
– Знаю, Роза, знаю. И не беспокойся, знаю также, что это мой ребенок. Он меня папой назвал.
Закрыв покрасневшее лицо руками, она заговорила:
– Бог мой! Максим, он правда твой, я два года как… От другого я давно бы уже ребенка вытравила. А этого не посмела – в память о тебе. У меня не было, кроме тебя, никого.
– Вот и хорошо, ты меня любишь, я тебя люблю. Чего разговоры разговаривать? Пошли.
И я увлек ее за плечи, поднимая с дивана.
– Где твоя курточка? Вот она, наша курточка, на вешалке.
– Что? Что ты сказал?
Меж тем я надевал на нее куртку. Она вырвала руку из рукава.
– Повтори!
– Люблю я тебя, дурочка.
Дурочка обвила меня руками за шею, и глаза ее засияли.
– Повтори!
– Люблю, и всегда любил, и любить буду.
– Милый мой, глупый мой. Мне никто никогда не говорил таких слов. И ради них, и ради нашего ребенка я пойду с тобой хоть к черту на кулички. Только ты пообещаешь мне, что никогда не перестанешь мне их говорить.
Напустив на себя серьезный вид и выпятив грудь, я ответствовал:
– Обещаю. Гадом буду!
– Собирайся!
Подхватив сумку, стал запихивать в нее всякие тряпки, Роза оживленно мне помогала. Пять секунд – и сумка полная.
– Всё? Ты больше ничего не хочешь взять? Учти, ты сюда не вернешься.
– Вот и замечательно, опостылела мне эта квартира. Гори она синим пламенем!
Я кивнул, и мы вышли за двери. На лестничной площадке, этажом выше, сидел Шустрый и шипел, прикладывая палец к губам. Потихоньку глянув в окно, я лицезрел следующее: у подъезда стояла толпа, человек шесть, что-то оживленно обсуждая. Длинный и нескладный Толик Лентяй размахивал руками и брызгал слюной, отстаивая свои слова:
– Да говорю, это Толстый был! Что я, Толстого не знаю? Сам ты в шары долбишься! Какое на хрен привидение днем? Говорю, видел я, как он с пацаном каким-то проходил!
Положеньице, подумал я, и надо что-то решать срочно, пока они кучкой стоят. Шепнув побледневшей Розе, чтоб здесь подождала, щелкнув затворами, мы скользнули с Шустрым вниз по пролету. Меж тем Толик продолжал:
– Отвечаю, что Толстый! Вон и следы в грязи большие и маленькие. Значит, точно в этот подъезд зашли!
– Это ты не ошибся, Толик! – выкрикнул я, выскочив из подъезда, и дал очередь. С восьми шагов, да по толпе промазать трудно. Следом включился Шустрый, добивая тех, кто не умер сразу. Я подошел к Толику, бурно икающему кровью:
– Это тебе от Андрюхи Ворона, – и пустил пулю ему в лоб. Голова от выстрела подпрыгнула, как мячик на асфальте. Добивать пришлось всех. Странно, но ни в одного я насмерть сразу не попал. Раз, два, три, четыре, пять. А где шестой?
– Где шестой?
– Не знаю, Толстый, не видел. А разве их шесть было?
– Хрен его знает, – засомневался я, – давай трупы в подъезд оттащим, чтоб в глаза не бросались.
Что мы и выполнили. А когда я с перепачканными руками поднялся к Розе, она обняла меня и, положив голову мне на грудь, сказала:
– Толстый, ты зверь! Но я так боюсь тебя потерять.
Появление Розы в подземелье внесло некоторое оживление в жизнь общины. Женщины восприняли ее в штыки и фыркали с презрением, как дикие кошки. А с Луизой они сблизились легко, словно давние знакомые. Хаймович оживился и стал выспрашивать про ее родственников, но, убедившись, что фамилии она не знает, родителей не помнит, а про родственников вообще ни сном ни духом, отстал, разочарованный. Черноглазая и черноволосая Роза, возможно, и была одних кровей с Хаймовичем, но установить это не удалось. Мишка пытался было высказаться по поводу ее прошлого, но его слова я быстренько затолкал ему назад в глотку. Он обиделся и наябедничал Косому.
Федор явился ко мне, взвинченный и злой. Но я тоже добрым не был.
– Тебе кто право дал моих людей обижать?
– А я, значит, не твой человек? Косой запнулся.
– Слова словами, но зачем руки-то распускать?
– Так доходит быстрее и запоминается лучше. Могу и тебе сказать: Роза – мать моего ребенка, и в обиду ее я никому не дам.
Федя стушевался и похлопал меня по плечу.
– Да не горячись ты, Толстый, всё нормально. Только и я не допущу драк между своими.
– Вот Мишке и скажи, чтоб язык свой придержал.
– Скажу, только и ты, Максим, будь поаккуратнее. Зубы-то зачем выбивать?
– Жали ему зубы, вот и проредил.
Косой хмыкнул и, не убирая руку с плеча, продолжил:
– Пошли обедать, там Хаймович заявление сделать хочет. Что-то интересное рассказать.
Обед прошел как всегда. Из известных нам уже продуктов состряпали неизвестное блюдо, отдававшее тушенкой, сухариками и прогорклыми чипсами. Благо хоть сдобрено это все было перебродившим соком из бумажных коробок, и настроение окружающих значительно улучшилось. За столом отсутствовал Сережка Шустрый. Он сидел на крыше и развлекался отстрелом голубей из пневматического ружья, чудом оказавшегося в оружейке. Бульон из голубей получался наваристый, но им позволено было питаться только нашей молодой мамаше.