Профессия - Режиссер
Шрифт:
В самый разгар их объятий приходит с цветами Войницкий.
Он долго еще потом сохраняет внешнее спокойствие, только с трудом понимает, о чем тут как раз пришел сообщить «герр профессор».
И вот та буря страстей снова выходит наружу.
Я помню, как Смоктуновский в фильме с какой-то иронией играл то место, где дядя Ваня стреляет в Серебрякова. Как бы стыдясь открытости чувства, какая у Шекспира считалась бы нормой.
Мы иногда что угодно придумаем, чтобы уйти хоть немножечко в сторону.
Нам часто кажется, что Чехов в подобных местах ироничен.
Или не каждый может.
Ну а затем, как часто в пьесах у Чехова, наступает отъезд, прощание.И одиночество тех, кто остался. Однако оценить затишье можно лишь после бури, когда кругом обломки, а ветер затих:
Есть у Феллини в «Клоунах» место, когда клоунада доходит до высшей точки.
Гремит оркестр, клоуны бешено пляшут, вылетает из медных труб оркестра огонь.
И в довершение всего — какой-то клоун взлетает под купол и кружится там среди серпантина. И вдруг оркестр замолк, все в секунду затихло. И лишь этот клоун под куполом кружится по инерции. И в тишине слышится только, как серпантин шуршит, касаясь этого клоуна. Но поскольку движение клоуна все медленнее, медленнее, то наконец он запутался в серпантине и просто нелепо повис.
А внизу — уже пустая арена, на ней лишь хлам, который остался от праздника.
Один только старый клоун с испитым лицом улыбается жалко и, стесняясь и пожимая плечами, говорит неуверенно: «Мне понравилось...»
Но иногда совсем не хочется быть театральным режиссером и даже кинорежиссером.
Иногда хочется быть певцом. Таким, как Армстронг, например.
Или уметь писать романы, такие романы, какие умел писать Хемингуэй.
Хемингуэя я перечитываю по многу раз, хотя некоторые страницы знаю наизусть.
Мое определение покажется банальным, но, когда я читаю Хэмингуэя, мне кажется, что я пью родниковую, холодную воду.
Его фраза и мысль, в этой фразе заложенная, так чисты, так ясны, так прозрачны, как чиста и ясна именно родниковая, ледяная вода. Но «ледяная», быть может, не хорошо для писателя?
Нет, именно хорошо, во всяком случае, для Хемингуэя.
Ведь фраза ледяная с виду,но в ней — такой же заряд, как в глотке холодной воды, когда вы пьете ее в жару. Она, эта ледяная фраза, обжигает вас. Она, эта фраза, приводит ваши мысли в порядок и заставляет работать вашу голову в нужном направлении.
Эта фраза лишь по виду ледяная, но когда слово за словом вы продвигаетесь к содержанию, то понимаете, конечно, силу и мощь этого видимого льда.
Я написал это и вспомнил про айсберг, о котором говорил Хемингуэй. Правда,
...«Я смотрел в небо, где не было ничего, кроме восточного ветра». Какая прозрачная чистота в этой фразе, какая леденящая душу пустота, какое спокойствие в восприятии безысходного.
Эта фраза сделана будто из чего-то бестелесного.
И так все фразы его, одна за другой.
Они абсолютно прозрачны, и за ними столь же абсолютно видится то, что вы должны увидеть.
Читать так легко, так просто и так... страшно.
— Из чего ты сделана? — спрашивает один из его героев женщину, свою жену, в тот момент, когда та узнает о гибели сына.
— Из того, что ты любишь, — отвечает она. — С примесью стали.
Вот и весь его текст, каждая фраза сделана из чего-то такого, что тоньше самой тонкой папиросной бумаги, только с примесью стали.
И еще — всегда с примесью живого предчувствия беды.
Но оставим пока это предчувствие. Не будем спешить говорить о беде.
Ну хотя бы еще немножко будем говорить просто о его слоге, о его письме, о его фразе, о том, как удивительно он умеет соединять слова, сочетать одно слово с другим. А потом уже о беде.
Он так просто, так ясно умеет соединять слова, что фраза становится как пуля.
Как пуля — это в смысле литой точности.
А на самом деле эта фраза бывает такой ласковой и доброй, такой домашней, что с удовольствием перечитываешь ее.
— Как ты думаешь, слово «доблестный» произошло от слова «добрый»?
— Не знаю, — сказала девушка... — но я люблю тебя, когда ты добрый.
— Тогда я постараюсь быть добрым.
Я перечитываю дважды, трижды, четырежды такой до капельки знакомый и так часто повторяющийся у Хемингуэя диалог, в котором сплетаются одни и те же знакомые слова и фразы и где «доблесть» и «доброта» действительно вырастают из одного корня.
Я пишу это, а по вечерам читаю Хемингуэя. И подчеркиваю те места, которые особенно нравятся мне и которые могут пригодиться.Но у Хемингуэя хочется подчеркнуть все, и кажется, что все может пригодиться.
Он пишет о том, что из виденного, слышанного, пережитого должна наконец всплыть одна настоящая фраза и что он не любит писать изысканно и витиевато, как пишут некоторые другие.
И если вдруг он замечает, что начинает писать витиевато, то вычеркивает все украшения и пишет настоящую, простую фразу.
Но еще он писал о том, что любил рассматривать живопись Мане, Моне и Сезанна и что, в частности, живопись Сезанна учила его тому, что одних, даже настоящих,простых фраз еще мало, потому что для глубины и объемности нужно еще что-то, чему он и учился у Сезанна.