Прогулки по Парижу. Правый берег
Шрифт:
Надо сказать, что и после окончания революции Пале-Руайяль успокоился не сразу. В кафе «Де Валуа» засиживались теперь допоздна роялисты, а в кафе «Де Лемблен» – либералы и бонапартисты. Между ними легко вспыхивали споры, которые кончались жестокими дуэлями. В мемуарах одного местного жителя описаны постоянные гром баталий и стоны, оглашавшие по ночам сад. К столкновениям вели в ту пору не только разногласия политические, но даже эстетические. Так, в погребке «Ле Каво» не раз возникали жестокие ссоры между сторонниками Пиччинни и поклонниками музыки Глюка. В конце концов зов желудка собирал даже непримиримых противников где-нибудь под одной крышей, за столиками «Ле Вери», кафе «Де Шартр» или «Гран-Вефур». Брали верх французское легкомыслие и гурманство. (Помните, как возмущался наш серьезный Белинский: разве можно приступать к ужину, если мы не решили еще вопрос о существовании Бога? Другой подход к жизни. Но у нас ведь все и кончалось хуже…)
Буржуазнейший король Луи-Филипп пытался усмирить этот небезопасный, бурлящий уголок Парижа, разогнать девочек, покончить и с вольномыслием, и с пороком. И действительно, часть поклонников моды и развлечений перебралась к тридцатым годам прошлого века на вошедшие в моду Большие бульвары, однако Пале-Руайяль затих не сразу. Здесь гуляли еще и во времена Бальзака. Да и перенесись мы назад на столетье-полтора, мы смогли бы встретить здесь (в середине прошлого века и позже) немало видных своих соотечественников, которым Пале-Руайяль казался истинным чудом. Еще и в 1847 году нашему пылкому, но не избалованному зрелищами роскошной жизни Белинскому Пале-Руайяль показался сказкой Шахерезады. Неистовый Виссарион гулял здесь в обществе Анненкова и Герцена с супругой, а вернувшись, настрочил жене отчет об этой прогулке.
«Пале-Руайяль, – писал критик-демократ, – это новое чудо, новая Шахерезада. Вообрази себе огромный квадрат, освещенный огнями роскошных магазинов, а посреди посаженные каштаны и огромный бассейн, в центре которого плещет гигантский фонтан в форме плакучей березы!»
Год спустя более привычный к роскоши Иван Тургенев, имевший обыкновение пить кофе и читать газеты в кафе на Пале-Руайяль, встретил здесь некоего загадочного человека с черными с проседью волосами и орлиным носом, который, заговорив с Тургеневым, предсказал, что уже до конца месяца Франция станет республикой, а до конца года вернутся Бонапарты. Тургенев написал рассказ об этой встрече, который увидел свет лишь тридцать лет спустя, и в подзаголовке его было обозначено: «Эпизод 1848 года». Тридцать лет спустя читатели еще, вероятно, помнили, что предсказания таинственного француза не преминули сбыться. Как видите, Пале-Руайяль и в середине прошлого века продолжал жить политическими страстями.
Гуляя по саду Пале-Руайяль летним утром 1861 года, Герцен встретил там «величественного старца с длинной седой бородой и длинными побелевшими волосами, ниспадавшими на плечи». Герцен узнал в старце участника декабрьского бунта 1825 года князя Сергея Волконского, отбывшего пятнадцать лет каторги в Сибири, амнистированного императором Александром II и приехавшего во Францию на лечение…
В общем, кого только не встретишь на Пале-Руайяль! Я ведь и сам, помнится, 120 лет спустя после встречи Герцена с Волконским увидел в саду стайку девчушек – студенток художественного училища с папками для рисования, восхищенно разглядывавших последнюю новинку Пале-Руайяль – колонны Бурена. Желая несколько оживить притихшие за последнее столетие сад и двор, парижская мэрия (и миттерановский модник-министр) позволила современному скульптору Бурену украсить прекрасный ансамбль и сад авангардным творением искусства – скопищем разновеликих, полосатых, каннелюрованных усеченных колонн. Сам я, растратив авангардистский запал первой (да и второй) своей молодости, с некоторой подозрительностью относился к попыткам улучшать старинные ансамбли Парижа (такие, как Лувр, Пале-Руайяль, площадь Бастилии) последними криками моды и авангарда, так что и к колоннам Бурена я отнесся в тот день вполне скептически: с плохо скрываемым отвращением глядел я вниз, в огражденную дыру, на мокрый изразцовый пол и обрезанные колонны в луже.
– Ой, ой! – восхищенно лепетали девчушки. – На что это похоже, Мари? Как ты думаешь, на что похоже?
Не дождавшись объяснений авторитетной Мари, которая была, вероятно, эрудиткой-второгодницей, я невежливо буркнул:
– На общественную уборную!
Я был вознагражден взрывом восторга и возмущения и в свое оправдание сказал, что я не знаток авангарда и вообще русский, что с меня взять…
– Ой, вы русский, – пролепетала самая крошечная и самая милая из девчушек с папками. – А у меня дедушка был русский…
Я строго спросил, как его фамилия, и она ответила эпически скромно:
– Краснов. А прадедушка при царе был генералом.
– А без царя – писателем? – вспомнил я.
Она пожала плечами. Ее пока не волновала история…
Боже, кого ж тут только не встретишь, на Пале-Руайяль! И Герцена с Натальей Александровной, и Белинского с Анненковым, и Тургенева с Батюшковым, и императора Павла с Доротеюшкой Вюртембергской, и Бакунина с Маяковским, и вот, на тебе, правнучку генерала Краснова, георгиевского кавалера, донского атамана, выданного англичанами советским властям в 1945-м и преданного в 1947-м мучительной казни, – популярнейшего в эмиграции романиста… Люди поинтеллигентней читали в Париже Алданова, а кто попроще и ближе к царю-отечеству – романы Краснова…
Тишина и покой, о которых мечтал король Луи-Филипп, пришли на Пале-Руайяль, вероятно, только в нашем веке, к тому времени, как знаменитая писательница Колетт поселилась на рю де Божоле, а многогранный Жан Кокто на рю де Монпансье (здесь была, по словам того же Кокто, «деревня в центре Парижа»). Колетт, которую ее друг и поклонник Кокто назвал однажды «чернильным фонтаном», оставила идиллическое описание квартала:
«По утрам мы выходим подышать свежим воздухом – кошка, бульдог и я. На садовых сиденьях, этих неудобных креслах почтенного возраста, я люблю размышлять о магии, которая еще витает над Пале-Руайяль, обо всем, что переживает ныне упадок, но еще живо, обо всем, что разрушается, но не меняется».
Дальше у Колетт – рассказ о здешних молчаливых обитателях, блюдущих загадочный кодекс взаимной вежливости: про старушку, которая опирается при ходьбе на трость, про месье, который разводит кактусы на подоконнике, и другого месье, который выходит на прогулку в соломенных шлепанцах, про серьезного мальчугана, который однажды положил ей в ладонь мраморный шарик, и про старую даму, которая вдруг прочла ей свою оду, посвященную Виктору Гюго…
Многих наших знакомых (пусть даже знакомых нам заочно) видели улицы старинного квартала Пале-Руайяль. В 1821 году лицейский товарищ Пушкина Вильгельм Кюхельбекер прочел в «Атене Руайяль», что на рю де Валуа, лекцию о русском языке, который всегда, согласно его заявлению, был языком свободы и свято хранил в каждом истинно русском сердце слово ВОЛЬНОСТЬ. Зал бурно аплодировал, а истинно русский немец Вильгельм Карлович Кюхельбекер, нескладный Кюхля, взволнованно взмахнул рукой, опрокинул стакан воды и лампу, однако либеральной парижской публике не было при этом ни «кюхельбекерно», ни «тошно». Какой- то старый якобинец пришел на помощь докладчику, сказав: «Мужайтесь, юноша. Вы нужны вашему отечеству». Вдохновленный таким дружеским приемом, Вильгельм Кюхельбекер вернулся в Петербург, вышел в 1825-м с друзьями на Сенатскую площадь, целился в одного из великих князей (пистолет, конечно, не выстрелил), бежал в Варшаву, был пойман и провел оставшиеся два десятилетия молодой жизни в тюрьме и ссылке. А в нынешнем доме № 14 на рю де Мулен разместилась весной 1844 года редакция газеты немецких социалистов, членами которой были Бакунин и Маркс с Энгельсом. Ревизионист Бернштейн рассказывал позднее, что буйный Михаил Бакунин поставил в просторной комнате редакции раскладушку и перенес туда все свое имущество – сундучок да оловянную кружку. Там он и спал. В той же комнате заседала редакция, здесь кипели революционные страсти. Работники редакции ходили по пустой комнате или сидели на раскладушке Бакунина, спорили, философствовали, и накурено здесь было так, что собеседники с трудом различали друг друга в дыму, а открыть окно боялись – как бы прохожие не вызвали пожарных…
Останавливаясь порой под этими окнами в квартале Пале- Руайяль, я вспоминаю про чудное русское детство Бакунина в цветущем Премухине под Торжком, про его милого отца и чудных сестер, которых он любил так ревниво и странно, про его размашистое барское добродушие, обжорство, дилетантское гегельянство и страстное учительство, про его долгое сидение в Петропавловской крепости, про его заграничные скитания, про его анархизм и марксизм… Про все, о чем мы так часто беседовали с его младшей родственницей милой Татьяной Бакуниной здесь, в Париже, всего каких-нибудь лет десять тому назад…
Квартал Пале-Руайяль – из числа тех уголков французской столицы, про которые «сколько ни говори, еще и на завтра останется». Ну как нам, скажите, покинуть площадь, не задержавшись у дома № 2? Здесь в конце 50-х годов прошлого века размещался «Отель Трех императоров», и в конце весны 1858 года в нем занимали целый этаж князь Кушелев-Безбородко с супругой, которых посетил здесь однажды известный (уже тогда и в России известный) писатель Александр Дюма-отец. Засиделись хозяева с веселым гостем за полночь, и вот в конце оживленной беседы князь и княгинюшка предложили писателю отправиться вместе с ними в Петербург и быть там их гостем. Так Дюма оказался в России, где провел добрых семь месяцев, странствовал, добрался от Петербурга аж до самой Астрахани и, конечно, все свое путешествие описал в книге «Путешествие по России». Позднее отель переменил свое название, но состоятельные русские останавливались в нем по-прежнему. Герцен, к примеру, тут жил не раз.