Происшествие на Чумке
Шрифт:
Сергей поджал на кочку ноги, вынул пистолет, выстрелил. Показавшийся огромным гитлеровец упал совсем недалеко. Сознание капитана мутилось, он стал мучительно соображать, сколько выстрелов может сделать еще, чтобы оставить последний для себя.
В это время стрельба в лесу вдруг участилась. Что-то загрохотало, заскрежетало.
«Танкист привел своих», — подумал Сергей и тотчас же силы оставили его.
В госпиталь его привезли в беспамятстве, но за месяц в ы ходили. Замполит стал часто наведываться, наказывая
— Вы, девушки, скорее его на ноги поднимайте!
И вот, поправившись, капитан Осокин вернулся в часть. Месяц словно бы и небольшой срок, но на фронте многое переменилось. В основном перемены были радостные: наши войска настолько продвинулись вперед, что пикирующим бомбардировщикам пришлось сменить аэродром. Прибыли новые люди. Отмечались новые успехи.
Но чем был несказанно огорчен Сергей, это смещением Мысова с должности механика.
На фронте отношения капитана Осокина и старшины Мысова из давно забытых по существу связей ребят односельчан выросли в настоящую дружбу.
Что они могли вспомнить из поры детства? Разве то, как Сергей задирал рохлю Андрюшку Мысова.
Андрей всегда копался с постройкой каких-нибудь приспособлений. Течет ручей. Андрей перекроет его двумя кирпичинами, посредине на палке укрепит лопастное колесо, и вот тебе мельница!
Ребята смотрят, молчат в восхищении. А Сергей обязательно спросит:
— Сколько, спец, в твоем колесе спиц?
Андрей заморгает, засопит и ничего не ответит — в счете он был не силен. Ребята представят его таким же моргающим в классе у доски, и очарование умельца сразу пропадает.
— Спец, сколько спиц? Спец, сколько спиц?
Так его дразнили.
Сергей Осокин учился прекрасно. После десятилетки он отлично закончил авиационное училище и так же отлично проявлял себя в боях. Великой Отечественной войны. «Растущий офицер», — говорили о нем.
Мысов из родного камского села (недаром фамилии там приречные: Мысовы да Осокины) реже подался в город. Работал на заводе. Призвали в армию — стал авиамехаником и на фронте встретился с земляком.
Нет, они не вспоминали о детстве. Они подружились потому, что их сроднило общее дело — беспощадно бить ненавистного врага, гнать его прочь с родной земли. И Мысов и Осокин вкладывали в это дело все свои силы. Они проверили друг друга и убедились, что делают его на совесть, хорошо!
Капитан приводил на аэродром самолет, и механик будто читал точно и ярко написанную книгу. Вот пулеметная строчка — нападали вражеские истребители, заходили и с хвоста, и с головы. Вот рваные пробоины от осколков зенитных снарядов. Плотна была стена зенитного огня! Капитан бесстрашно шел в самое пекло — вот еще пробоина и еще. Сбросил бомбы, и когда повернул обратно, — опять истребители. Горел. Сбил пламя. Дотянул на одном моторе.
— Ну как, надо в тыловой «госпиталь» или хватит твоего «медсанбата», старшина?
Спрашивал Осокин, наперед зная, что Мысов ответит:
— Подправим сами, товарищ капитан.
И подправлял. Не отходил от машины, пока не мог сказать:
— Материальная часть в порядке. Можно бить фашиста!
Это была совершенно не уставная фраза, но офицер Осокин разрешал старшине произносить ее и даже, больше того, с нетерпением ждал, когда она будет произнесена. Ведь это означало, что самолет отремонтирован превосходно, будет служить, как новый — старый, опробованный, родной самолет.
На крепкой деловой вере была основана их дружба. И когда Осокину сказали, что старшина Мысов отстранен от исполнения обязанностей механика, а Могилевский даже намекнул, что, мол, тут дело пахнет вредительством, Сергей страшно возмутился, вскипел. Потом стих и все ходил мрачный, неразговорчивый, раздумывая. С одной стороны, не верилось, что человек, с которым он сидел за одним столом, дышал одним воздухом, дружил, воевал и в котором никогда не ошибался, мог оказаться вредителем — врагом. С другой стороны, Сергей отлично понимал, что только с целью вредительства можно было привести мотор в такое состояние, в каком он вышел из рук Мысова и попал в его, Сергея, руки.
Капитан видел деталь, которая вышла из строя, что и повлекло за собой поломку. С этой детали, словно бархатным напильником, было снято несколько десятых миллиметра металла. Малая величина, губящая большую машину.
«Да что машину! — горько думал Сергей. — Выходит, Мысов людей хотел загубить. Тех, кто конструировал самолет. Тех, кто делал его. Тех, кто собирался летать на нем. Вот что, выходит, задумал Андрей Мысов!»
Капитан попробовал поговорить со старшиной. Но Андрей, подавленный всем случившимся, только тяжко вздыхал. Он сидел перед Сергеем, как преступник, опустив голову, и его руки дрожали. Пытаясь унять дрожь, он то засовывал их подмышки, то обнимал ими локти.
— Андрей! — почти крикнул Осокин. — Долго ли ты будешь вот так?
— Как, товарищ капитан? Договаривайте. Теперь все равно.
— Не строй из себя раскисшую бабу. — Уже не сдерживаясь, закричал Осокин. — Не все равно. Всем нам не все равно. Говори, как получилось?
Андрей поднял голову и спросил, глядя прямо в глаза капитану:
— Сережа, а ты мне веришь?
— Да! — просто ответил Сергей.
— Вот и хорошо. Мне легче будет. Вот здесь, — Андрей положил ладонь на левую сторону груди. — А как все получилось, не знаю. Все думаю. Мозги уж, наверное, пересохли. Никак понять не могу.
Надо было что-то предпринять. С кем-то искушенным в столь неясных делах поговорить и посоветоваться. Сергей обратился к замполиту.
— Поедем-ка к следователю, — сказал замполит. — Могилевский ведь настаивал даже на аресте Мысова, да следователь отрезал: «данных нет, чтобы арестовывать». А делом этим он занимается. Тебя еще не вызывал? Нет. Ну так мы сами к нему и поедем.
В дороге Осокин в который раз повторял:
— Не могу поверить, товарищ подполковник, что Мысов — гад. Знаю его с детства. Да не в этом счастье — сейчас знаю, на войне. И про то, как любит он машину, знаю. И про то, как радовался новой технике. И как гордился: «моя Маша все это делает».