Проклята луной
Шрифт:
Он рванул к ней, схватил холодное тело и прижал к себе. Потом, догадавшись, что ей понадобится медицинская помощь, отпустил. Она упала на подушки. Максим прижался к груди. Сердце не билось. И его новый взгляд не видел в ней жизни.
– Геля? – Максим глянул на перерезанные запястья. – Геля? – повторил он, откинув прочь одеяло.
Она была мертва. Вся в запекшейся, черной крови, бледная, серая. Неживая.
Максим сел на пол, обхватив голову руками. Что дальше? Нет… она не могла… нет… Почему она не разговаривает с ним и не посылает своих видений? Ну, пожалуйста, хотя
В одной из передач она сказала, что умрет последней…
Он просидел так до рассвета. Когда кровавое солнце попыталось проникнуть сквозь плотные шторы, Максим поднялся. Он бережно укутал холодное тело в одеяло, взял на руки, как невесту, и понес. В машине он уложил Еву на заднее сидение, прикрыл одеялом и поцеловал в ледяной лоб. Максим ехал аккуратно, чтобы ни один полицейский не вздумал его остановить. Проносились села и города. В них теплилась жизнь. Много света, жара, солнца. А в его машине жизни не было.
Старый деревенский дом встретил их оханьем половиц. Ветер плакал, стучась в щели. С увядших цветов на подоконнике опали слезы-лепестки. Максим бережно уложил свою ношу в кровать, налил в таз воды и обмыл её. Стер засохшие слезинки со щек. И багровые пятна с кожи.
Что делать дальше? Вызвать скорую? Но он унес её с места преступления, да и не помогут медики. Слишком поздно. Её надо похоронить, но как? В морг её не заберут без документов. На кладбище не примут. Получается, своим поступком он отсек любую возможность для Евы быть похороненной по-человечески. И что за чертовщина происходит с ним самим? Сергей верещал что-то про выбор. Почему Ева выбрала Максима? Теперь он колдун?
Дом дышал, скрипел и горевал по утрате. Максим сидел в ногах Евы, не веря происходящему. Она не могла взять и умереть! Не сейчас. Он даже поднес зеркальце к носу, и то не запотело. В шкафу висела её одежда. Максим долго выбирал самое красивое платье из всего скудного гардероба. Нарядил, причесал волосы, перебинтовал руки. Погладил родинку у перерезанного запястья. Внутренности сжигало теплом, которое прочно осело где-то в солнечном сплетении.
В лесу, на пригорке, под раскидистым папоротником нашлось хорошее местечко. Максим не ел и не пил весь день, но не чувствовал себя голодным. Не сомкнул глаз – жар не позволял уснуть. Едва на небе проступила кровавая луна, он вошел в спальню, где спала вечным сном Ева. Не включил света, чтобы не видеть её желто-синего лица, лишенного красок. Максим хотел поднять её, но пригляделся и замер.
От её запястий к его сердцу тянулись золотистые нити. Максим непонимающе схватился за одну из нитей. На ощупь та была как струна. Туго натянутая, плотная, вибрирующая. Теплая. Он провел по ней, И вдруг понял, что Ева жива! Это было что-то за гранью обычной жизни: тело мертво, но не душа. В её запястьях пульсировал тонкий огонек, как от угасающей свечки.
На секунду ему показалось разумным оборвать эти нити. Сорвать с запястий и закончить тот кошмар, в котором он пребывал. Максим стряхнул наваждение. Отошел на два шага, и нити растянулись. Вышел из комнаты – они исчезли, но не порвались. Вернулся – и они сияют во тьме.
– Как тебя оживить, Геля? – спросил Максим, наклоняясь к ней.
Он красочно представил, как она поднимается, как трясет волосами. Но, видимо, магия так не работала. Ничего не произошло ни той ночью, ни на следующее утро. Когда пудовая усталость все же придавила Максима, и он уснул, за окнами брезжил рассвет, и Ева вновь казалась абсолютно мертвой. Но Максим знал: только до появления лунных нитей, связывающих её с ним.
20.
В стекла веранды молотили кулаками. Максим поднялся, чувствуя себя разбитым и раздавленным, почти мертвым. Рассеянно дошел, зевнул, взъерошив и без того взлохмаченные волосы. На крыльце стояла его бабка. Максим приоткрыл дверь, и она отпрянула. Перекрестилась трижды и сплюнула на дощатый пол.
– Сгубил-таки, ирод, – покачала седой головой, а сморщенные губы поджались. – Предупреждала я девочку, а она глуха была. Все вы, дети нечистого, такие. Говорила я дочери, кто растет у неё, так она разобиделась и уехала тогда. Надо было тебя в колыбели придушить.
Голос бабки становился неразборчивым. Она, развернувшись, собиралась уйти, но Максим не позволил. Кажется, она что-то знала сверх известного ему. Бочком протиснулся между крыльцом и бабкой и преградил ей дорогу.
– Постой! О чем ты?
– Не строй святого, Максим. В этом доме гибнет девушка, а сам ты прям-таки светишься. Не обманывай меня, я хоть и не ведьма, но знакома с колдовством. Ты питаешься жизнью её, кровопийца. Вот кого моя доченька воспитала.
– Наоборот! Я хочу ей помочь!
Он втащил бабку в дом и рассказал о том, что Еве пришлось пережить. И как он не смог оборвать нити. Бабка подошла к его спящей красавице, вдохнула воздух у её шеи.
– Не жилец она. Ничем ты ей уже не поможешь, отпусти её. Мертва девка, хоть лоб расшиби, а не оживет она.
– А нити?
– Нити эти тебе силу передают, и пока ты не порвешь их – не убьют её. Ведьма может умирать долго… Этого ты для неё желаешь? Вечного страдания?
Бабка на миг стала доброй и ласковой, подошла к Максиму и погладила его по взъерошенному чубу.
– Максим, если есть в тебе добро, не позволь ей страдать. Гнилое ты дело делаешь, охраняя пустую оболочку. Ко мне в дом не возвращайся. От тебя солено пахнет, как от крови и слез. Не внук ты мне, но коль человек хороший – убей её быстро. Я ни в полицию, никуда не позвоню, крестом клянусь.
Максим принюхался, когда за бабкой захлопнулась дверь. Ничем не пахло, кроме пота. Он коснулся бледного лба. Казалось, нельзя быть ещё более холодной, но у Евы это получилось. Её кожа обжигала морозом, а Максим таял от жара. Он прилег рядом, делясь теплом с ней, вжался носом в замерзшую шею. Кажется, Ева капельку потеплела, а ему немного полегчало.
21.
День сменялся ночью. Максим готовил скудные ужины для себя, писал статейки для редактора (существовать-то на что-то надо), обмывал Еву влажным полотенцем и ночами спал с ней в одной постели, притянув к себе, грея собой. В нем было слишком много солнечного света. Тот, не находя выхода, разрывал живот. Его не выплеснуть, не отдать никуда, кроме маленькой замерзшей девочки с пушистыми ресницами.