Проклятая реликвия
Шрифт:
Он произнес это так, словно это было самое маловразумительное распоряжение на свете, но де Вольф кивнул.
— Вы поступили правильно, управляющий. Вам известно, кто этот человек?
Эйлмер помотал головой.
— Совершенный незнакомец, шел по дороге. Бог его знает, откуда или куда он направлялся. Не местный, это уж точно.
В то самое время, когда управляющий вел свой рассказ, небольшая группа мужчин сидела на корточках вокруг затухающего костра на лесной поляне, в нескольких милях от Клист Сент-Мэри. Они были растрепаны и неухожены, некоторые одеты в лохмотья, и все выглядели голодными — жалкая шайка разбойников, сбившихся вместе только из-за своей ненависти к властям и страха
Многие люди не доверяли суровому правосудию, свершавшемуся в имениях, графствах или королевских судах, а другие точно знали, что их осудят, и поскольку наказанием за большинство преступлений служила смерть, они выбирали себе прибежище в лесах или на диких болотах. Если подозреваемый четырежды не откликался на вызов в суде графства, он объявлялся вне закона и становился «волчьей головой» — иными словами, любой мог вполне правомочно убить такого человека и, как и за волка, потребовать вознаграждения в пять шиллингов, если принесет голову изгоя шерифу.
Шайка поддерживала свое существование, нападая на путников на дорогах между Клист Сент-Мэри и Хонитоном. Кроме того, они воровали овец и домашнюю птицу в близлежащих деревнях. Кое-кто даже зарабатывал пенс-другой, работая на полях в некоторых деревнях, где старосты закрывали глаза на труд изгоя, если в нем возникала необходимость. Эти люди жили в лесу, спали в шалашах или в норах, которые выкапывали на склонах холмов и на берегу реки, воровали еду на уединенных фермах или покупали ее за деньги, отнятые у прохожих.
Сегодня они собрались вокруг двоих мужчин, напавших на большой дороге на торговца вразнос и ограбивших его, и хотели посмотреть на украденное.
Среди этих людей не было духовной общности, они не делились добычей и, в отличие от больших шаек, не имели настоящего вожака. Наворованное каждый оставлял себе, а те, кому не повезло, ходили голодными. Но любопытство — великая вещь, и всем хотелось взглянуть, что сумели сегодня добыть Герваз Йовиль и Саймон Клейвер.
— Пришлось здорово треснуть ублюдка, — пробурчал Герваз. — Он сильно отбивался. — Разбойник развязал мешок и вытряхнул содержимое на землю.
— Что это за мусор, Господи, прости? — разозлился Саймон, поковыряв ногой маленькие коробочки и свертки. В мешке, кроме относительно чистой рубахи, пары нижнего белья и штанов, только и были что странные свертки.
— Вы вроде говорили, он торговец? — фыркнул один из грабителей. — И где же его барахло?
— У него еще в кошельке двадцать пенсов, — огрызнулся Саймон, оскорбленный насмешливым отношением товарищей. — Я взял кошелек, а Герваз ухватил мешок.
— Стало быть, тебе повезло, — хмыкнул кто-то. — То, что в мешке, не стоит и полпенни!
Герваз задумчиво посмотрел на разбросанные по земле свертки, замотанные в ткань, и начал их перебирать. Его внимание привлекла небольшая деревянная шкатулка, обернутая в тонкую кожу. Он развернул ее и с любопытством стал изучать небольшую полоску пергамента. Саймон с подозрением смотрел через его плечо.
— Думаю, если я смогу пробраться в город, мне удастся выручить за это несколько пенсов, — сказал Герваз с напускной беспечностью, бросил Саймону одежду и начал запихивать свертки обратно в мешок. — Это ты забери себе. Тебе чистая одежка не помешает, очень уж от тебя воняет.
Саймон, высокий, жилистый мужчина лет тридцати, с носом, сильно разъеденным оспой, вновь подозрительно посмотрел на своего дружка, опасаясь, что тот его перехитрил.
— Так что это за барахло? Между прочим, я сильнее врезал торговцу, чем ты. Может, мне тоже причитается доля?
Чтобы ублажить его, Герваз, мужчина уже немолодой, коренастый, развернул один из свертков и показал сморщенный кусочек кожи в стеклянном флаконе.
— Талисман на счастье, чтобы всучить его какой-нибудь легковерной вдове. Небось, говорил, что это кожа со лба святого Петра! Если повезет, двухпенсовик заработаю.
Саймон все еще смотрел на Герваза с подозрением, но остальные полностью утратили интерес к бестолковой коллекции, затоптали еще тлеющие угли костра и разошлись. Герваз вскинул на плечо полупустой мешок и углубился в лес, держа путь к дороге на Эксетер.
Он шел и возносил хвалу за то, что имел образование лучше, чем у всех этих болванов, к которым забросила его жестокая судьба. Он собирался прекратить жизнь изгоя как можно быстрее. Вероятно, это и есть та возможность, которой он больше года дожидался. Герваз знал, что многие изгои умудрялись спустя какое-то время по-тихому вернуться к нормальной жизни, обычно в местах, далеких от тех, где их знали. Один даже стал шерифом. Правда, через несколько лет его нашли.
Чтобы прекратить это жалкое существование, обязательно требовались деньги, чтобы поддержать его на плаву, пока он не обеспечит себе новую жизнь. Еще два года назад он был приходским священником в деревушке недалеко от Йовиля, где родился. Герваз никогда не был хорошим священником. Его отдали в хор мальчиков в соборе Эксетера, когда умер отец, башмачник, и мать оказалась не в состоянии прокормить пятерых детей. В восемнадцать лет он стал «вторым», помощником священника в доме одного из каноников собора. Должным образом, в положенный возраст — двадцать четыре года — его посвятили в духовный сан, и он стал прислуживать канонику как один из викариев и ежедневно посещать бесконечные службы, пока хозяин оставался дома и отдыхал. Неудовлетворенный и раздраженный, он в конце концов получил приход рядом со своим родным городом; приход, конечно, был бедным, зато Герваз стал сам себе господин. Тяга к вину, редкие посещения борделя в Эксетере — кто будет доволен таким жалким жалованьем? Однажды, чтобы выплатить долг, ему пришлось продать потир и блюдо из собственной церкви, заявив, что их украли. Вскоре все обнаружилось, и епископский консисторский суд выгнал его и из прихода, и из священников. Только из-за неподсудности духовенства светскому суду Гервазу удалось избежать суда графства, где его, несомненно, повесили бы, так как кража предметов стоимостью больше шиллинга считалась уголовным преступлением и неизбежно вела к смертному приговору.
Герваз, выкинутый из жизни, занялся мелким воровством, чтобы выжить. Воруя в деревнях, он был вынужден убегать от погони, и вскоре единственным местом, где он мог жить, оказался лес.
Весь прошлый год ему пришлось провести с этой шайкой грубиянов. Он старался не проболтаться, что был когда-то священником; тонзура заросла еще до того, как он стал изгоем; он никогда не говорил, что умеет читать и писать — наследие тех времен, когда он, будучи мальчиком из хора, посещал кафедральную школу. Герваз и сам не понимал, почему так тщательно скрывает свое прошлое — разве только хотел избежать насмешек и завистливых языков, но теперь он радовался этому, потому что они так и не поняли, что он опознал как минимум один предмет из мешка Бландуса.