Прокурор идет ва-банк. Кофе на крови. Любовник войны
Шрифт:
– Колется, падла? – сразу понял Гогидзе. – Больше болеть оно у него не будет. Я его жопой остановлю. Когда надо?
– Прямо сейчас! Отведут тебя к нему в камеру. Кроме этой суки, которой тебе надо заткнуть пасть, в камере двое. Надеюсь, втроем справитесь.
– Согласен, начальник! – тупо закивал Гогидзе. Ведь он уже умер, а теперь опять ожил. Такое состояние всегда приводило его в отупение.
Багиров поймал его жадный взгляд, устремленный на бутылку водки, нахально стоявшую на столе, и налил полный стакан этому человекообразному чудовищу.
Гогидзе проглотил стакан водки как глоток воды и даже закусить не попросил.
Выполнив свою задачу, Багиров вызвал Кладухина, и тот отправил Гогидзе в камеру к Юрпалову…
В небольшой камере было четыре койки, установленные в два яруса, небольшой стол и одна скамья, ровно на четыре человека.
На двух нижних койках и одной верхней лежали три человека, но спал из них лишь один – Юрпалов.
Двое сокамерников-громил его, мягко сказать, не любили. Они вовсю старались отравить ему существование в камере: садились по очереди на парашу, когда Юрпалов начинал есть, портили воздух, когда он ложился спать…
Когда Гогидзе вошел в камеру и дверь, лязгнув, закрылась за ним, двое громил, задержанных за разбой, сразу же поднялись с коек и потянулись за сигаретами. Закурив, они стали дымить исключительно в сторону спящего Юрпалова. При этом они периодически поглядывали на Гогидзе, мощный торс которого вызывал у них если не уважение, то страх.
– Дымите, дымите на суку! – злобно сказал Гогидзе. – А он вас всех закладывает. Поет кенарем. Колется вчистую.
– А что знает этот фраер? – спросил один из гопстопников, уже понимая, что это вчера Юрпалова за длинный язык учили жизни.
– Все, что знает, то и поет! – дипломатично ответил Гогидзе, сам не имеющий понятия о грехах Юрпалова. – Мне сходняк велел с ним разобраться! Вы в доле?
– Под расстрельную ловить не с руки! – замялся один из сокамерников.
– Зачем же так грубо? Вы его только разложите на полу, а я его жопой придавлю! – предложил Гогидзе.
Гопстопники переглянулись. Такой расклад их устраивал. Ведь эта глыба мяса и костей могла и случайно свалиться сверху.
– Лады! – согласился один из них.
Второму, недоверчивому, ничего не оставалось делать, как войти в долю.
Юрпалов спал одетый, прикрыв ноги от прохладного воздуха одеялом.
Один из недругов накинул одеяло ему на голову, а второй схватил за ноги.
– Помогите! – приглушенно завопил спросонья Юрпалов. – Спасите, прошу вас!
Двое здоровил стащили Юрпалова на пол и растянули возле койки, а Гогидзе под воздействием выпитого, решив показать свою лихость, своей толстой задницей залез на второй ярус и приготовился спрыгнуть прямо на грудь Юрпалова. В случае удачного попадания, считал он, разрыв сердца обеспечен.
На вопли Юрпалова предупрежденный надзиратель, естественно, не реагировал. Он спокойно пил бормотуху и закусывал килькой в томате.
Подрыгавшись, Юрпалов замер, собираясь с силами для нового рывка.
Обманутые его покорностью сокамерники несколько расслабились и стали наблюдать за действиями Гогидзе.
Но в ту секунду, когда Гогидзе с пьяным воплем прыгнул вниз, нацелясь пятой точкой на сердце Юрпалова, тот вдруг рванул в сторону. Гопстопники, не ожидавшие этого рывка от смирившегося, казалось бы, со своей участью человека, сплоховали и не удержали обреченного.
И Гогидзе вместо мягкой плоти Юрпалова приземлился на твердый бетонный пол. От адской боли он сильно дернулся назад и основанием черепа ударился о край железной койки.
Умер Гогидзе так мгновенно, что выражение удивления от своего промаха застыло навсегда на его лице.
Став свидетелями горькой участи Гогидзе, сокамерники бросились по койкам, оставив в покое Юрпалова. Два трупа в одной камере, по их мнению, было уже слишком. Юрпалов, еще не веря в свое спасение, лихорадочно сорвал с себя намотанное на голову одеяло и бросился к двери камеры.
Забарабанив в нее кулаками, он дико, что есть силы заорал:
– Помогите! Убивают! На помощь!
Но надзиратель по-прежнему не реагировал на его вопли.
Юрпалов в страхе обернулся, ожидая нападения, но увидел совершенно неожиданную картину. Она его так же потрясла, как и нападение на него: мертвый Гогидзе сидел на полу у койки с запрокинутой головой, тоненькая струйка крови, вытекающая из уголка его рта, уже обратилась на полу в небольшую лужицу, а двое громил делали вид, что крепко спят.
Юрпалов обессиленно опустился на корточки спиной к двери и, по-детски всхлипывая, зарыдал.
Утром в кабинете горпрокуратуры перед Оболенцевым сидел совсем другой человек – сломленный, с бледным лицом и дрожащими губами.
Оболенцев был уже проинформирован о случившемся ночью в камере, и он не был бы следователем, если бы не увидел в сложившейся ситуации возможность обработать сломленного арестованного.
– Да, Юрпалов! – глубокомысленно протянул Оболенцев. – Это же надо – с больным сердцем и такого верзилу замочить!
Юрпалов не понимал, шутит с ним следователь или говорит серьезно.
– Кирилл Владимирович! – Испуганный голос его был близок к отчаянию. – Они хотели меня убить! Что со мной будет?.. Я же защищался!
– Успокойтесь! Все зачтется. Но многое теперь будет зависеть от вас… Как появился в камере этот Гогидзе? – поинтересовался Оболенцев.
– Какой Гогидзе? – искренно удивился Юрпалов. – Первый раз слышу фамилию.
– Тот, которого вы убили! – уточнил Оболенцев.
– Я спал, в камере его не было! – воскликнул Юрпалов. – Клянусь! Живым я его не встречал!.. Я знаю, – потерянно добавил он, – Багиров подсадил ко мне в камеру этого Гориллу.