Пролетая над гнездом кукушки
Шрифт:
— Что вы думаете об этой идее, мисс Рэтчед? О карнавале? Здесь, в отделении?
— Я согласна, что такое мероприятие заключает определенные терапевтические возможности, — говорит она и делает паузу. Убедившись, что никто не собирается нарушать тишину вокруг нее, продолжает: — Но полагаю, что идею, подобную этой, необходимо обсудить на собрании персонала, прежде чем будет принято окончательное решение. Что вы об этом думаете, доктор?
— Ну конечно. Я просто хотел узнать отношение к этому некоторых пациентов. Но разумеется, сначала — собрание персонала. А потом мы продолжим обсуждение наших планов.
Все понимают, что вряд ли что получится с карнавалом.
Большая
— Прекрасно. В таком случае, если у нас нет больше новых тем — и если мистер Чесвик соизволит сесть, — я думаю, мы можем перейти непосредственно к обсуждению. У нас, — она вытащила из корзины часы и посмотрела на циферблат, — осталось сорок восемь минут. Итак, как я и говорила…
— О! Погодите. Я вспомнил, что у нас есть еще одна идея. — Макмерфи поднял руку, щелкая пальцами.
Сестра довольно долго смотрела на эту руку, не произнося ни слова, а потом наконец произнесла:
— Да, мистер Макмерфи?
— Не я, доктор Спайвей сообщит. Док, скажите им, к чему вы пришли насчет радио и этих ребят, которые туги на ухо.
Голова Большой Сестры дергается, достаточно слабо, чтобы это было заметно, но мое сердце неожиданно гулко забилось. Она кладет листы обратно в корзину и поворачивается к доктору.
— Да, — сообщает доктор, — я едва не забыл. — Он откидывается назад, скрестив ноги, и сплетает пальцы; я вижу, что он все еще находится в прекрасном расположении духа из-за карнавала. — Видите ли, мы с мистером Макмерфи обсуждали проблему стариков, которые находятся у нас в отделении. Смешанный состав — старые и молодые вместе — это не самое идеальное решение для терапевтического сообщества, но администрация говорит, что ничем не может помочь, так как гериатрический корпус постоянно переполнен. И я первым готов признать, что это — не слишком приятная ситуация для всякого, кто в нее вовлечен. Однако во время нашей беседы мы с Макмерфи пришли к выводу, что можно создать условия более благоприятные для обеих возрастных групп. Макмерфи упомянул, что некоторые из стариков, судя по всему, испытывают трудности, слушая радио. Он предложил, чтобы громкоговоритель включали на большую мощность, так, чтобы Хроники со слабым слухом могли его слышать. Я полагаю, что это — очень гуманное предложение.
Макмерфи скромно махнул рукой, доктор кивает ему и продолжает:
— Но я сказал ему, что уже выслушивал жалобы от более молодых пациентов: радио работает настолько громко, что мешает разговаривать и читать. Макмерфи сказал, что об этом он не подумал. Действительно, почему те, кто желает почитать, не могут удалиться куда-нибудь в тихое место, предоставив радио тем, кто желает его слушать. Я согласился, что это не совсем красиво, и готов был уже оставить эту тему, когда неожиданно вспомнил о старой ванной комнате, куда мы относим столы во время наших собраний. Мы не используем эту комнату для каких-либо других целей; сегодня уже нет необходимости в гидротерапии, для которой эта комната была предназначена, так как у нас имеются новейшие лекарства. Так что, как группа посмотрит на то, чтобы сделать из этой комнаты нечто вроде второй дневной комнаты, игровой комнаты, я бы сказал?
Группа молчит. Все знают, чья партия следующая. Она снова вытащила папку с «делом» Хардинга, разложила ее на коленях и скрестила над нею руки, оглядывая комнату таким взглядом, словно кто-то мог осмелиться что-либо сказать. Когда становится ясно, что никто не произнесет ни слова, прежде чем Большая Сестра не скажет свое, она снова поворачивает голову к доктору:
—
И всем настолько ясно, что с этим вопросом покончено раз и навсегда, что она снова открывает свою амбарную книгу. Но доктор продумал этот вопрос более тщательно, нежели она рассчитывала.
— Я тоже думал об этом, мисс Рэтчед. Но поскольку в дневной комнате с громкоговорителем будут оставаться по большей части пациенты-Хроники, большинство из которых привязаны к креслам или креслам-каталкам, один санитар и одна медсестра с легкостью справятся с любым бунтом или возмущением, которые могут случиться, как вы полагаете?
Она ничего не отвечает, даже не потрудилась отреагировать на его шутку насчет бунта либо возмущения, на лице — неизменная улыбка.
— Двое других санитаров и сестры могут присматривать за пациентами в ванной комнате, это будет даже лучше, чем здесь, поскольку другое помещение меньше. Что вы об этом думаете, друзья? Эта идея сработает? Лично меня она вдохновляет, и мы должны попытаться воплотить ее, стоит попробовать пару дней и посмотреть, как получится. Если не сработает, ну что ж, у нас есть ключи, чтобы снова закрыть ее, разве не так?
— Правильно! — говорит Чесвик, ударяя пальцем по ладони. Он все еще стоит, словно боится опять оказаться рядом с большим пальцем Макмерфи. — Правильно, доктор Спайвей, если это не сработает, у нас есть ключ, чтобы снова закрыть ее. Даю слово.
Доктор видит, что остальные Острые кивают и улыбаются и выглядят довольными. Он расценивает это как похвалу и краснеет, словно Билли Биббит; протирает очки и продолжает. Мне смешно, что этот маленький человечек так доволен собой. Он смотрит на ребят, кивает им в ответ и говорит: «Прекрасно, прекрасно» — и кладет руки на колени.
— Очень хорошо. Итак, если это решено… я боюсь, мы позабыли, о чем мы планировали поговорить сегодня утром?
Голова Большой Сестры слегка дергается, она склоняется над корзиной, вытаскивает амбарную книгу. Пролистывает бумаги, и, похоже, руки у нее дрожат. Она вытаскивает одну из бумаг, но, прежде чем начинает читать ее вслух, Макмерфи встает, протягивает вперед руку и, переминаясь с ноги на ногу, произносит долгое, задумчивое: «Ска-а-жите», и ее руки останавливаются, застывая, словно бы сам звук его голоса заморозил ее, точно так же, как ее голос заморозил черного парня сегодня утром. И снова я испытал легкое головокружение, какое-то легкомыслие. Пока Макмерфи говорит, пристально рассматриваю ее.
— Ска-а-ажите, доктор, могу я узнать, что означает сон, который я видел прошлой ночью? Понимаете, во сне как будто бы был я,а потом вроде бы и не я, а кто-то другой, похожий на меня… как мой отец! Точно, отец. Это был мой старик, потому что временами, когда я себя… то есть его… видел, с железным болтом в челюсти, какой был у моего отца…
— У вашего отца в челюсти был железный болт?
— Ну, не всегда, но был когда-то, когда я был мальчишкой. Он проходил примерно десять месяцев с большим металлическим болтом, который входил вот сюдаи выходил вот отсюда! Боже, он был настоящий Франкенштейн. Ему врезали по челюсти топором, когда он из-за чего-то повздорил с моряком на лесозаготовках. Эх! Хотите, я расскажу вам, как это всепроизошло…