Промысловые были
Шрифт:
– Что делать надо?
– Собак отвлечь.
– Ты бы попросил добром, я и так бы помог.
– Не умничай. «Попросил»… Будто сам не видишь, что творится?
– Делать-то что надо?
– Для начала подлети поближе к собакам. Сведай, кто чем занят. Где сидит.
Поползень слетал и рассказывал громким шепотом:
– Буран сидит лижется, Аян под елкой. Пестря на елку орет, как сумасшедший. Норка – тоже орет и на Пестрю поглядывает. А Кузя тоже лает, но задирается к Пестре… Переживает. Бусый валяется, шкуру чистит…
– Стоп, – наморщился соболь. – Ясно. Надо
– Что там какой-нибудь зверь, ну… более… – начал было поползень и испуганно замолчал.
– Ну че замолчал, хе-хе? Говори уж, че думал, что зверь более ценный, чем я, – разжевывая чуть не по складам сказал Федя. – Ну?
– Ну да, – смущенно пискнул поползень. – А кто? Сохатый?
– Да какой сохатый?! Я для них сейчас всех сохатых важней.
– Ну, а кто тогда? Медведь: не поверят – они здесь все берлоги знают. Росомаха?
– Э-эх… – разочарованно протянул Федя, – удивляюсь я на вас. Взрослые вроде пичуги. Росомаха… Другой раз, может, и сработало бы. Но не теперь. Тут надо что-то, ць, такое! Чтобы имя всю подноготню вывернуло.
– Че-то не могу сообразить…
– Глухарь? – пискнул брат Поползня.
– Да какой глухарь?! Объясняю: рысь! Слышали такого зверя?
– Брысь? А кто это?
– Не брысь, а рысь. Здоровая кошара. Их нет здесь. Но псы тем лучше затравятся.
– А кошара – кто это? На-подвид волка?
– О-о-о, – раздражаясь потянул Федя, – тяжело с вами. – Кошка. Такой зверь домашний. Но есть еще и дикий. Короче, я не нанялся тебе лекции о фауне читать. Сядьте на ветку и начните судачить: мол…
– Понял, понял! – радостно перебил-защебетал Поползень. – Там в ручье Рысь сидит! Там Рысь! Там Рысь! Пи-пи-пи! Так?
– Те и «пи»! От ить деревня! Надо сказать так, чтоб… эх! Чтоб они поверили! Какая «Рысь, пи-пи-пи»? Ничо не можете! Надо сказать… – И он произнес заправски, неторопливо и веско: – Слышь, Серая спинка, я чуть не упал тут. Шелушил сушину на краю гари у Юдоломы, и вдруг кто-то ка-а-к… И повтори: ка-а-а-к…
– Ка-а-ак…
– Ка-а-ак мявкнет! Да так хрипло, главное, – я чуть личинкой не подавился… Понял?
– А какой личинкой, сказать? Усача или короеда?
При слове «личинка» Федю и Поползня моментально окружили поползни и открыли писк:
– Лубоеда!
– Жука-сверлилы!
– Не! Лучше толстощупика!
– Толстопопика! Кая разница? Не-вы-но-симо! – Федя аж куснул кору. – У вас товарищ будет с голоду дохнуть, а вы его сверлить будете: тебе корощупика или тупоусика! Все мозги проели своими бекарасами. – Федя аж метнулся по ели так, что собаки залились, но успокоился и сказал, выдохнув: – Здесь важно дух передать. Скажи: «Поближе-то подлетел. И обомлел. Смотрю… скажи, кедра – аж шапка с головы падат!» Обязательно так скажи!
– Как это шапка?
– Ой да чего вы нудные! Короче, скажи: «Кедра! Не, не так. Вот как: скажи, кляповая лесина…»
– Какая?
– Кляповая. Наклонная, значит. И на ней: Рыси здэ-э-эровый кошак сидит. На кедре…» Ну-ка, повтори:
– Рыси здоровый к-э-э-эшак сидит…
– Не «здоровый
– Поняли! Поняли! Пи-пи-пи!
– Всю родову, мол, передавить обещал. Можно еще сказать: и до того злосмрадно от него кошатиной прет, что аж…
– Что аж мутит!
– Что аж мутит. Ну все. Маленько потренируйтесь, а я… подумаю.
«Кошак-то, конечно, хорошо, а что дальше-то делать? – тревожно размышлял Федя. – Даже если Гурьян поедет ко мне на базу, то племяши мне тут устроят… рямушки. Драть надо отсюда, хоть по воздуху. Эх».
И услышал, как поползня начали:
– Слышь, Носик, у тебя нет жучка позабористей?
– А че такое?
– Че-то мутит… Стоит в горле этот запашина кошачий..
– Како-о-ой?
– Чево-о-о-о?
Раздались возмущенные голоса собак:
– Да быть не может! (Обожди, Бусый! Задрал с кусачками!)
– Ры-ы-ысь?
– Что, прямо так и сказал: «на рямушки?»
– Ну да: так выходит!
– Да что же эт, братцы?!
– Надо наказывать!
– Брать надо!
– Нельзя так оставлять!
– Тут только слабину дай!
– Слабину почуют – вообще проходу не дадут!
– А соболь как же?!
– Накажем и с соболем разберемся! Далеко не уйдет.
– Не, мужики, за такое сразу… учить надо!
– Да конечно!
– А я, главное, бегу седни и… как кошаниной набросит. Еще думал, онюхался. Думал, откуда ей здесь взяться?!
– Да заходят!
– Заходят! Вон че отказыватца. Нос не обманешь, хе-хе!
– Так, ну че? Хорош сопли жевать! Работать его надо! Кто за?
– Все за! Гав!
Собаки еще погалдели, погавкали на елку, мол, сиди смирно, «только дерни отсюда», и убежали. Федя выждал полчасика, велел поползням замолчать и, спустившись пониже, долго слушал удаляющийся топ и шорох. Когда убедился, что никто не вернулся, спустился на пол и во весь опор побежал в противоположную сторону.
Уже чуть светало. Он выбежал на маленькую проплешинку среди кедров, растрепанных и стоящих навалом во все мыслимые стороны, словно их приморозило в момент, когда они что-то с жаром обсуждали, маша лапами и качаясь от возмущения или восторга.
На светлеющем небе горели звезды. Снег был особенно ясным, объемным, великолепно-парадным. На нем синела канавка с крестами глухариных лап. Под большой узловатой кедриной, как ножницами, накрошили хвою, и глядела в выстывшее небо лунка. «Хорошо живет, поел, тут же нырнул. Потоптался, поворочался, снежок пообмял» – Федю раздражил безмятежный глухариный режим. Он начал очень осторожно приближаться к лунке, как вдруг из нее раздался строгий голос: