Пропавшее войско
Шрифт:
— Можешь болтать что хочешь, но я этой самой рукой убил Кира!
— А царь? — спросил евнух.
— Царь пусть говорит что угодно. Я убил Кира!
Другими словами, он назвал царя лжецом в присутствии двух десятков свидетелей, тем самым подписав себе смертный приговор.
Увидев довольную ухмылку на лице евнуха, все поняли, что ждет Митридата. Гости опустили головы, а хозяин дома произнес:
— Оставим эти беседы, ведь они нам не по уму, займемся лучше трапезой и напитками и насладимся вечером. Мы ведь не знаем, что ждет нас завтра.
Право казнить Митридата также досталось царице-матери, вновь попросившей дозволения отомстить за поруганную честь царственного сына. Друзья Митридата пытались выгородить его тем, что он говорил свои слова, будучи пьяным, но евнух напомнил о старом изречении, согласно которому «Истина в вине» — следовательно, обвиняемый всего лишь сказал то, что на самом деле думал. Никто из присутствовавших на пиру не посмел опровергнуть это утверждение.
Для Митридата Парисатида избрала еще более извращенную казнь — пытку в двух кадках.
При мысли о том, что мне придется внимать истории о новых жестокостях, я попросила Дургат прервать рассказ, но сзади раздался знакомый голос:
— А мне как раз любопытно послушать; я также знаю, что ты говоришь по-гречески достаточно хорошо, чтобы тебя можно было понять, — сам слышал твои речи, когда вас поймали.
За моей спиной стоял Менон-фессалиец; возможно, он находился там уже какое-то время, невидимый и неслышный.
— Уходи, — сказала я ему. — Вот-вот придет Ксен, и ему не понравится, если он застанет нас вместе.
— Я не делаю ничего плохого, — ответил Менон. — Кроме того, ты подруга Мелиссы, так что у нас есть кое-что общее.
В левой руке он держал кубок с пальмовым вином, керамический, с тонкими стенками, как те, какими пользуются греки за обедом или во время пира. Никогда не понимала, каким образом его плащ все время остается безупречно белым и как фессалиец умудряется возить за собой столь хрупкие предметы, не разбивая их. Девушка заговорила по-гречески, и это поразило меня: я не ожидала. Вероятно, во дворце царицы-матери она считалась ценным имуществом. Я вознамерилась было уйти.
— Слишком добрая душа и слишком слабый желудок, — саркастически заметил Менон. — Ты не хочешь послушать, что такое пытка в двух кадках? Так я расскажу. Знаешь, прежде чем отправиться в поход, я разузнал кое-что об обычаях и традициях здешних мест — просто чтобы выяснить, как вести себя, в случае если попаду в плен. Вот о чем идет речь: тебя оставляют посреди пустыни, там, где нещадно палит солнце. Связывают руки и ноги, сажают внутрь чего-то наподобие кадки, из тех, в каких замешивают хлеб, достаточно большой, чтобы ты могла поместиться. Потом еще одну кадку, без дна, надевают на голову. Таким образом, наружу торчит голова целиком. Затем лицо мажут густой кашицей из меда и молока: она привлекает мух, слепней и ос. Эти отвратительные твари слетаются на пиршество отовсюду. На помощь им приползают пауки, сколопендры, скорпионы. И муравьи, тысячи голодных муравьев. Ты не можешь пошевелиться в своем деревянном гробу, а эти насекомые, расправившись с медом, не останавливаются: они принимаются за твое лицо и вскоре превращают его в кровавую маску.
— Хватит! — закричала я.
— Можешь уходить, если хочешь, — ответил Менон. — Никто тебя не держит.
Однако я осталась; не знаю почему, но ужас подействовал на меня как-то странно, словно яд, парализующий и причиняющий боль одновременно. Я чувствовала — такие люди тоже бывают, и нужно понимать, какие сюрпризы может преподнести жизнь. Даже если ты ведешь спокойное, радостное существование вместе с детьми, с человеком, который любит и уважает тебя, в прекрасном доме с садом, где на окна ползет виноград — я всегда мечтала о таком, — она может заставить тебя поплатиться за это скромное счастье и пожалеть, что ты вообще родилась на свет.
Менон продолжал негромко рассказывать свою жестокую повесть:
— …И это еще не все. Каждый вечер, когда прохлада и мрак на краткий срок освобождают тебя от нежелательных гостей, наступает время ужина. Приносят пищу, да… можешь в это поверить? И питье тоже. Много всякой всячины. В тебя впихивают ее насильно. А если не хочешь открывать рот, прокалывают глаза толстыми булавками, так что ты кричишь, поневоле разжимая зубы. Таким образом ты сидишь два или три дня в собственных экскрементах, в раскаленном гробу. Черви пожирают тебя живьем, постепенно. Даже чуешь зловоние, исходящее от собственной, постепенно умирающей плоти, и проклинаешь сердце, продолжающее биться, и проклинаешь всех существующих богов и собственную мать, родившую тебя на свет, — за то, что она не сдохла, прежде чем выплюнуть тебя в мир.
Я плакала, слушая историю о зверствах, учиненных над Митридатом, и думала о том, что и этого беднягу мать когда-то родила, вскормила, заботилась о нем, окружала вниманием и лаской, чтобы он хотя бы в детстве был счастлив настолько, насколько может быть счастлив ребенок. Ей даже в голову не приходило, что она принесли бы ему гораздо больше пользы, если бы утопила в ведре сразу же после рождения, прежде чем раздался его первый крик.
Митридат умирал восемнадцать дней.
Но это еще не все. Дургат сказала, что оставался еще один человек, с которым царице предстояло свести счеты: евнух, взявшийся обезглавить труп Кира, отрубить ему руки и ноги и посадить безжизненное тело на кол. Его звали Мазабат, он был очень осторожен. Хитрец видел, как окончили свои дни остальные двое, и знал, что тигрица наметила его своей следующей жертвой. Евнух не позволял себе не только хвастаться, но и вообще присутствовать при разговорах, в ходе которых обсуждалось произошедшее с Киром, а также события и люди, знавшие его или помнившие что-либо о нем. Как только начинались подобные речи, он уходил, ссылаясь на одну из многочисленных обязанностей верного слуги-евнуха. Казалось, его невозможно заманить в ловушку, но наша охотница за людьми хитроумна. Парисатида выжидала и стала вести себя так, словно Кира никогда не существовало. Окружила старшего сына всяческим вниманием, даже собственноручно готовила ему сладости — по крайней мере, заставила Артаксеркса в это поверить. Она вела себя как мать, смирившаяся с горем и осознавшая, что у нее есть еще один сын, на которого можно излить свою любовь. Но сердце царя растаяло особенно от той теплоты и привязанности, что царица-мать стала проявлять по отношению к невестке, царице Статире, нежнейшей супруге повелителя, которую прежде ненавидела. Парисатида даже стала вместе с царем участвовать в его любимом времяпрепровождении — игре в кости.
— Неслыханно, — продолжала Дургат, — чтобы человек использовал подложные кости для проигрыша, но именно так поступала царица-мать, добиваясь своей цели: она поставила тысячу золотых дариев и проиграла. Заплатила эту огромную сумму глазом не моргнув, но при этом предложила реванш: он состоялся через несколько дней, ясным вечером, после ужина, в саду летнего дворца. Тихонько журчал фонтан, из душистых жасминовых кустов доносилось пение соловья.
На сей раз вышло Парисатиде назначать ставку, и царица решила, что ею станет слуга, находящийся в собственности играющего. Однако из потенциального списка исключили по пять имен с каждой стороны, самых верных и преданных, чтобы игроки не лишились тех, кто им дорог.
Парисатида все просчитала: Мазабат не вошел в число пяти. На сей раз царица воспользовалась подложными костями, чтобы выиграть, и, когда потребовала Мазабата, Артаксеркс сразу же понял, что приговорил верного слугу к жестокой смерти, но слово царя отлито из бронзы, и его нельзя нарушить.
Царица-мать велела живьем содрать с евнуха кожу и приказала повесить ее перед ним на каркасе из тростника. Потом велела проткнуть страдальца тремя кольями. Его смерть наступила быстрее, чем у Митридата, но, пожалуй, получилась не менее мучительной.