Пропавший без вести (Америка)
Шрифт:
На следующий день Карл настоял на том, чтобы приступить к службе немедленно, хотя главная кухарка намеревалась предоставить ему этот день для знакомства с городом. Но Карл без обиняков заявил, что на это время еще найдется, а сейчас для него самое главное — начать работать, ибо одно дело в жизни он уже успел в Европе забросить и теперь начинает лифтером в том возрасте, когда его сверстники, по крайней мере наиболее усердные из них, уже на подходе к местам ступенькой повыше. Вполне справедливо, что он начинает простым лифтером, но справедливо и то, что ему надо особенно торопиться. А коли так, то и осмотр города не доставит ему никакой радости. Даже на короткую прогулку, несмотря на уговоры Терезы, он не соблазнился. В голове все время свербила мысль, что если он не будет прилежно трудиться, то в конце концов докатится до того же, что Деламарш и Робинсон.
У гостиничного портного Карлу подобрали лифтерскую форму, на вид просто шикарную, с золотыми галунами и пуговицами, но, надев ее, он невольно содрогнулся — так жестко и зябко стиснул ему плечи форменный сюртук, к тому же под мышками неистребимо влажный от пота всех, кто носил его до Карла. Форму, однако, еще пришлось подгонять по его фигуре, особенно в груди, поскольку ни один из десяти наличных комплектов решительно не хотел на него лезть. Несмотря на потребовавшиеся пошивочные работы и крайнюю, казалось бы, придирчивость мастера — принесенная и якобы совершенно готовая форма дважды летела от его руки обратно на доделку, — вся процедура заняла не более пяти минут, и Карл покинул ателье уже законченным лифтером в облегающих брюках и весьма узком, несмотря на решительные опровержения мастера, кительке, который то и дело подбивал своего обладателя на робкие попытки дыхательных упражнений, дабы убедиться, что он еще способен дышать.
Затем Карл явился к одному из старших распорядителей, под чье начало он теперь поступал, — это был стройный, красивый мужчина лет сорока, с большим носом. Времени на разговоры с Карлом у него не было ни секунды, и он звонком немедленно вызвал другого лифтера — по случаю им оказался как раз тот мальчишка, которого Карл вчера видел. Старший распорядитель назвал его только по имени — Джакомо, но Карл даже это выяснил лишь потом, ибо в английском произношении имя изменилось до неузнаваемости. Этому мальчишке и
Зато очень порадовало Карла, что лифт, который ему предстояло обслуживать, предназначался лишь для верхних этажей, и, значит, ему не придется иметь дело с богатыми постояльцами, самой капризной и привередливой публикой. Правда, на этом участке и всем тонкостям нового ремесла не обучишься, так что место это хорошо лишь для начала.
Первая же неделя работы убедила Карла, что лифтерская служба вполне ему по плечу. Латунные ручки, решетки и поручни его лифта всегда были отдраены до блеска, ни один из тридцати других лифтов не мог с ним тут соперничать, и они, наверно, сияли бы еще ослепительней, проявляй его сменщик хоть долю такого же усердия, вместо того чтобы пользоваться рвением Карла для прикрытия и поощрения собственной лености. Этот сменщик был урожденный американец, по имени Реннел, темноглазый форсистый парень с чуть впалыми щеками на гладком красивом лице. Предметом его особой гордости был элегантный костюм, в котором он в свободные от работы вечера, слегка надушившись, уходил в город, иногда он и в свою смену просил Карла подменить его вечером, ссылаясь на какие-то семейные обстоятельства и нимало не смущаясь тем, что его внешний вид подобным отговоркам никак не соответствует. Карл тем не менее вполне с ним ладил и даже любил, когда Реннел в такие вечера, перед тем как отправиться в город, неизменно останавливался перед ним возле лифта в своем нарядном костюме, еще раз бормотал какие-то извинения, натягивая перчатки на тонкие пальцы, и уж потом спешил по коридору к выходу. Хотя вообще-то, соглашаясь на такие подмены, Карл всего лишь оказывал дружескую услугу старшему товарищу по работе, что на первых порах считал только естественным, но вводить в привычку отнюдь не собирался. Ибо бесконечная езда в лифте вверх-вниз была все же достаточно утомительна, а уж и подавно вечером, когда ездить приходилось почти беспрерывно.
Вскоре Карл научился и коротким, но почтительным поклонам, которые полагалось делать лифтерам, а чаевые подхватывал на лету. Монеты мигом исчезали в кармане его жилетки, и по его лицу никто бы не смог догадаться, насколько щедрым или, наоборот, скупым было вознаграждение. Перед дамами он распахивал дверь с едва заметным налетом галантности и следовал за ними в лифт с подчеркнутой осторожностью, ибо они, оберегая свои юбки, шляпки и оборки, ступали обычно нерешительней, чем мужчины. В самом лифте он старался держаться как можно неприметней, стоя вплотную к дверцам спиной к пассажирам и ухватившись за ручки, дабы в момент остановки раздвинуть дверцы как бы внезапно, никого, однако, при этом не испугав. Редко кто из гостей, случалось, трогал его за плечо, чтобы о чем-то узнать, и тогда он стремительно оборачивался, будто только того и ждал, и ясным, четким голосом отвечал на вопрос. Несмотря на то что лифтов в отеле было много, довольно часто — особенно вечерами после театра или по прибытии некоторых скорых поездов — в вестибюле возникала такая толкучка, что он, едва выпустив наверху очередную партию пассажиров, стремглав летел вниз забрать следующую. В таких случаях у него имелась возможность, подтягивая проходящий через кабину трос, увеличивать обычную скорость лифта, что, впрочем, запрещалось техническим предписанием и вроде бы было опасно. Карл никогда этого не делал, везя пассажиров, но, выпустив их наверху и зная, что внизу ждут новые, он забывал о всякой предосторожности и перебирал трос резкими, равномерными рывками не хуже заправского матроса. Он прекрасно знал, что другие лифтеры поступают точно так же, и не хотел упускать своих пассажиров. Отдельные постояльцы из тех, кто живет в гостинице подолгу, что, кстати, отнюдь не было здесь редкостью, уже стали дружески улыбаться Карлу, показывая, что признали в нем своего лифтера, и Карл принимал эти мелкие знаки отличия хоть и без ответной улыбки, но с видимым удовольствием. В те часы, когда работы было не слишком много, он успевал выполнять и разные мелкие поручения, например, принести гостю, которому лень было возвращаться, позабытую в номере вещицу, — тогда он один взлетал в своем, в такие минуты особенно ему послушном лифте наверх, входил в чужую комнату, полную диковинных, по большей части никогда прежде не виданных им вещей, разложенных вокруг или висящих на вешалках, вдыхал незнакомый запах чужого мыла, духов, зубного эликсира и, найдя, несмотря на обычно весьма приблизительные указания, то, что нужно, ни секунды не задерживаясь, спешил обратно. Порой он весьма сожалел, что не может выполнять более серьезные поручения — для таких надобностей в отеле имелись специальные слуги и рассыльные, которые совершали далекие поездки на велосипедах и даже на мотоциклах, Карл же мог услужить гостям только мелкими побегушками из номера в ресторан или в игорный зал, да и то лишь при благоприятном случае.
Когда он после двенадцатичасовой смены, трижды в неделю в шесть вечера, еще три раза — в шесть утра, приходил с работы, он был настолько измотан, что, никого и ничего вокруг не замечая, сразу направлялся к своей койке. Койка стояла в спальном зале лифтеров, ибо госпожа главная кухарка, чье положение в отеле, видимо, было все же не столь влиятельно, как ему показалось в первый вечер, хоть и прилагала усилия, дабы раздобыть для него отдельную комнатенку, и усилия эти в конце концов, возможно, далее увенчались бы успехом, но когда Карл увидел, с какими это сопряжено трудностями и как часто ей приходится вести по этому поводу долгие телефонные переговоры с его начальником, тем самым чрезвычайно занятым старшим распорядителем, он сам предложил от этой затеи отказаться и убедил главную кухарку в серьезности своего решения, сославшись на то, что не хочет вызывать зависть других лифтеров этим ничем пока не заслуженным преимуществом.
Правда, чем-чем, а спокойным местом для сна назвать этот спальный зал было никак нельзя. Поскольку каждый из обитателей по-своему распределял двенадцать часов свободного времени на еду, сон, развлечение и побочные заработки, в зале постоянно бурлила жизнь. Одни спали, натянув на голову одеяла, чтобы ничего не слышать, но если все же кто-то просыпался от шума, то в ярости так истошно вопил, требуя тишины, что неминуемо разбудил бы и мертвеца, не говоря уж об остальных спящих. Почти у каждого парня была своя трубка, это считалось здесь особым шиком, Карл тоже завел себе трубку и вскоре пристрастился к курению. Но на службе курить не разрешалось, и, как следствие этого запрета, здесь, в зале, всякий, кто сколько-нибудь бодрствовал, всенепременно и дымил. Вследствие чего каждая койка тонула в своем облаке дыма, а весь зал в общем сизом чаду. Невозможно было добиться, хотя большинство в принципе эту идею с готовностью поддерживало, чтобы ночью свет горел лишь в одном конце зала. Осуществись это предложение — и каждый, кто хотел спать, мог бы спокойно предаться сну в одной, темной половине зала, — а это был большой зал на сорок коек, — тогда как остальные в освещенной части могли бы играть в карты, в кости и предаваться всем прочим занятиям, которым без света предаваться невозможно. Даже если чья-то койка оказывалась в освещенной половине зала, выспаться можно было бы на любой другой, благо свободных коек всегда было в избытке и никто не возражал против такого временного использования своего спального места. Однако не было ни одной ночи, когда удалось бы соблюсти это уже вроде бы всеми одобренное правило. Всегда находились, допустим, двое, которые, худо-бедно отоспавшись под покровом темноты, решали перекинуться в картишки, положив между собой на кровати доску и, разумеется, включив подходящую для такого случая электрическую лампочку, чей нестерпимый свет яркой вспышкой бил в лицо спящему соседу, отчего тот испуганно вскакивал. Конечно, сосед после этого мог еще некоторое время поворочаться с боку на бок, пытаясь снова заснуть, но в конце концов не находил ничего лучшего, как вместе с другим разбуженным соседом затеять свою партию в карты и включить еще одну лампочку. И, разумеется, все при этом нещадно дымили своими трубками. Были, впрочем, и такие, кто пытался спать любой ценой — Карл, как правило, принадлежал к их числу, — и, вместо того чтобы просто положить голову на подушку, клали подушку на голову или зарывались в нее изо всех сил, но как тут будешь спать, если ближайший сосед встает среди ночи, чтобы перед работой еще успеть в поисках развлечений прогуляться по городу, если он, громко фыркая и брызгаясь, начинает мыться под умывальником, установленным возле изголовья каждой кровати, если он не только надевает и при этом попутно чистит сапоги, но еще и притопывает, чтобы как следует в них влезть, — сапоги здесь почти все носили по американской моде, короткие, с широким голенищем, но почему-то очень узкие на ноге, — и под конец, недосчитавшись какой-то мелочи в своем туалете, попросту сдергивает подушку с головы спящего, который, впрочем, давно уже проснулся и, распираемый яростью, только и ждет повода наброситься на обидчика с кулаками. Но тут каждый был спортсмен, благо ребята все были молодые, в большинстве физически крепкие, и возможность помериться силами не упускал никто. Так что если среди ночи ты вскакивал, разбуженный внезапными криками, можно было не сомневаться, что где-нибудь поблизости, а то и прямо на полу возле твоей койки, ты обнаружишь сцепившихся в яростной схватке противников, а вокруг, при ярком свете электричества, стоящих на всех кроватях заинтересованных болельщиков в кальсонах и ночных рубашках. Однажды во время подобного ночного боксерского поединка один из участников рухнул прямо на спящего Карла, и первое, что тот увидел, раскрыв глаза, была кровь, ручьем хлеставшая у парня из носа и залившая всю постель, прежде чем Карл успел опомниться. Порой Карл все двенадцать часов проводил в тщетных попытках урвать хоть немного сна, как ни подмывало его разделить с остальными их беззаботные развлечения, — однако ему все время казалось, что они, остальные, получили в своей жизни какое-то перед ним преимущество, которое ему надо наверстывать прилежной работой и отказом от некоторых удовольствий. Так что хоть его — главным образом из-за монотонности работы — то и дело клонило в сон, он ни словом не посетовал ни главной кухарке, ни Терезе на обстановку в спальном зале, ибо, во-первых, от нее в общем-то все ребята страдали одинаково и никто по этому поводу особенно не скулил, а во-вторых, эти мучения, надо понимать, были неотъемлемой частью его лифтерской службы, которую ведь он именно из рук главной кухарки с благодарностью принял.
Раз в неделю, при пересменке, ему полагались сутки отдыха, лучшую часть которых он использовал на то, чтобы заглянуть разок-другой к главной кухарке и повидаться с Терезой, чьи жалкие крохи свободного времени приходилось подкарауливать, дабы перемолвиться с девушкой словечком где-нибудь в уголке или на ходу в коридоре и лишь изредка — у нее в комнате. Иногда он сопровождал Терезу в ее походах в город по делам, которые всегда бывали крайне спешными. Тогда они почти бегом, Карл с ее сумкой в руке, устремлялись к ближайшей станции подземки, поезд мчал их, как во сне, словно влекомый неведомо куда могучей и необоримой силой, и вот они уже вылезали, взбегали, не дожидаясь слишком медленного для них подъемника, вверх по ступенькам, и их взорам распахивались просторные площади со звездообразным разлетом улиц, с грохотом и мельканием стекающегося со всех сторон и столь же торопливо растекающегося бурного и целеустремленного городского движения, но Карлу и Терезе было некогда, рука об руку, чтобы не потеряться в толчее, они спешили в различные конторы, прачечные, склады и магазины, куда надо было передать мелкие, по телефону трудно выполнимые, а вообще-то не слишком ответственные заказы или претензии. Вскоре Тереза убедилась, что помощь Карла в таких делах совсем не пустяк, а напротив, позволяет многие из них весьма ускорить. В сопровождении Карла ей уже не приходилось вопреки обыкновению подолгу дожидаться, пока перегруженные делами приказчики обратят на нее внимание и выслушают. Карл решительно направлялся к конторке и до тех пор требовательно стучал по ней костяшками пальцев, покуда к нему не подходили, он не тушевался перед стеной людских спин, а, привстав на цыпочки, что-то выкрикивал через головы на своем, все еще немножко слишком отчетливом, а потому и среди сотни голосов легко различимом английском, он без колебаний проходил к нужному начальнику, сколь бы высокомерно ни укрывался тот в самых недоступных глубинах бесконечных конторских залов. И поступал так вовсе не из нахальства, давая понять, что ценит чужую занятость, но исключительно в интересах своей фирмы, которая наделяла его правом на такую настойчивость, ведь как-никак отель «Оксиденталь» не та клиентура, с которой можно шутки шутить, да и Тереза, в конце концов, несмотря на весь ее деловой опыт, явно нуждалась в его мужской помощи.
— Если бы вы всегда со мной ходили! — говорила она иногда со счастливым смехом, когда они возвращались после особенно удачно выполненного поручения.
Лишь трижды за полтора месяца, что Карл провел в Рамзесе, ему удавалось подольше, по нескольку часов, побыть у Терезы в комнатке. Была она, разумеется, поменьше, чем любая из комнат главной кухарки, вся скудная мебель, что тут стояла, можно сказать, теснилась вокруг единственного окна, но Карл по горькому опыту жизни в спальном зале уже мог оценить достоинства собственной, отдельной, более или менее тихой комнаты, и хоть не говорил об этом вслух, однако Тереза заметила, как ему у нее нравится. У нее не было от него секретов, да и нехорошо было бы что-то от него скрывать после того, как она пришла к нему тогда в первый же вечер. Она росла внебрачным ребенком, отец ее устроился в Америке полировщиком на стройке и вызвал их с матерью к себе из Померании, но то ли посчитал на этом свой долг выполненным, то ли ожидал увидеть совсем других людей, а не изможденную женщину с чахлым ребенком, которых он встретил на причале, — как бы там ни было, но вскоре после их приезда он без долгих объяснений перебрался на жительство в Канаду, а они, оставшись в Америке, не имели с тех пор от него ни писем, ни иной весточки, что, впрочем, отчасти и неудивительно, поскольку в бедняцких районах на востоке Нью-Йорка они и сами затерялись без следа.
Однажды Тереза рассказала ему — Карл стоял рядом у окна и смотрел на улицу — о смерти своей матери. О том, как они вместе с мамой — Терезе было тогда, наверно, лет пять — зимним вечером, каждая со своим узлом за плечами, быстро шли куда-то по пустынным улицам в поисках ночлега. Как мама сперва вела ее за ручку, потому что была метель и идти было трудно, пока рука не окоченела, и тогда мама, даже не обернувшись, выпустила ладошку Терезы, которой пришлось теперь идти самой и что есть сил цепляться за мамину юбку. Тереза часто спотыкалась и даже падала, но мама была словно в беспамятстве и не останавливалась. А метели на длинных и прямых нью-йоркских улицах ужас какие! Карл вот еще не знает, что такое зима в Нью-Йорке. Идешь против ветра, а он такие буруны закручивает, что глаза открыть невозможно — все время снег по лицу, как наждаком, ты бежишь — и не можешь сдвинуться с места, хоть плачь. Ребенку-то по сравнению со взрослым легче, он бежит как бы под ветром, и ему это все даже весело, вроде игры. Вот и Тереза тогда не вполне понимала, что творится с мамой, она и сейчас уверена, веди она себя в тот вечер поумней — но она-то была еще совсем ребенок, — мама не умерла бы такой ужасной смертью. Мама тогда уже два дня была без работы, денег в кармане ни гроша, весь день они провели на улице, без куска во рту, а в узлах одно бесполезное тряпье, выбросить которое они не решались, наверно, просто из суеверия. Но на завтра маме вроде бы пообещали место на стройке, только она очень боялась — и весь день твердила и втолковывала это Терезе — упустить такую удачу, потому что еле жива от усталости, — она еще утром, к ужасу прохожих, прямо на улице кашляла кровью, и очень сильно, а теперь единственным ее желанием было где-нибудь отогреться и прийти в себя. Но как раз в тот вечер, как назло, свободных мест нигде в ночлежках не было. Там, где управляющий домом не гнал их прямо из парадного, в котором все-таки можно хоть немного отдышаться от ветра и стужи, они бродили по длинным стылым коридорам, взбирались с этажа на этаж по высоченным лестницам, обходили темные колодцы дворов, стучась без разбора во все двери, то не решаясь ни с кем заговорить, то умоляя о помощи каждого встречного, а раз или два мама без сил опускалась прямо на ступеньки в тихом подъезде, рывком притягивала к себе Терезу, которая чуть ли не сопротивлялась, и целовала, крепко, до боли прижимаясь губами к ее лицу. Задним числом, зная, что это были последние поцелуи, вообще невозможно понять, до чего надо быть бестолковой — пусть хоть ты и совсем несмышленая кроха, — чтобы этого не почувствовать. В иных комнатах, мимо которых они проходили, двери были настежь, чтобы выпустить дымный чад, что валил оттуда, словно при пожаре, и лишь на пороге можно было разглядеть человеческую фигуру, которая, загородив дверной проем, либо одним своим безмолвным присутствием, либо скупым словом отказа подтверждала невозможность найти в этой комнате пристанище. Припоминая все это, Тереза лишь теперь осознает, что мама только в первые часы искала ночлег по-настоящему, потому что позже, наверно, уже за полночь, она вроде бы ни с кем даже не заговаривала, хотя блуждали они — с короткими передышками — до самых утренних сумерек, а в домах этих, где ни входные, ни квартирные двери никогда не запираются, жизнь не затихает круглые сутки и люди встречаются на каждом шагу. Конечно, это только от усталости и крайнего изнеможения казалось, будто они все время куда-то бегут, на самом же деле они, наверно, еле тащились. К тому же Тереза и не помнит точно, сколько домов они обошли от полуночи до пяти утра — может, двадцать, может, два, а может, и вовсе только один. Коридоры в этих домах бесконечно петляют, в их планировке все подчинено хитроумному расчету — как бы получше использовать жилую площадь, а об удобствах ориентирования никто не думает, так что она и сейчас не может сказать, сколько раз они по одним и тем же коридорам плутали. Смутно Тереза припоминает подъезд какого-то дома, в котором они рыскали целую вечность, а едва вышли в переулок, почему-то — или, может, ей это только показалось — тут же повернули обратно и опять в тот же самый подъезд ввалились. Для нее, ребенка, все это было, конечно, непостижимым бедствием — то мама ее тащит, то она сама в страхе за маму цепляется, и все это без единого словечка утешения, и все время надо куда-то идти, чему она в неразумии своем могла тогда подыскать только одно объяснение: мама, наверное, хочет от нее убежать. Поэтому Тереза, даже когда мама держала ее за руку, для пущей верности тем крепче цеплялась за мамины юбки и то и дело начинала реветь. Она не хотела, чтобы ее тут бросили одну среди этих чужих людей, которые так громко топают, поднимаясь перед ними на лестнице, и тех, что идут следом, еще незримые за поворотом, и тех, что скандалят в коридоре у дверей, грубо заталкивая друг друга в комнату. Пьяные, что-то мыча и напевая, бродили по дому поодиночке и сбиваясь в группы, сквозь которые мама и Тереза едва-едва успевали благополучно прошмыгнуть. Конечно же, совсем поздно ночью, когда уже не так строго соблюдается порядок и мало кто способен настаивать на своем праве, по крайней мере в одной из общих ночлежных комнат — а они прошли таких несколько — они могли бы незаметно приютиться, но Терезе это было невдомек, а мама уже не хотела никакого отдыха. Под утро, когда занимался погожий зимний денек, обе они притулились к стене какого-то дома и то ли вздремнули ненадолго, то ли просто с открытыми глазами смотрели в пустоту. Тут обнаружилось, что Тереза потеряла свой узелок, и в наказание за ротозейство мама принялась ее бить, но Тереза не слышала ударов и не чувствовала их. Потом просыпающимися переулками они пошли дальше, мама вдоль стены, миновали мост, с чугунных перил которого мама ладонью стряхнула иней, и попали наконец — тогда Тереза восприняла это как должное, а сегодня не могла понять, как они там очутились, — как раз на ту стройку, куда маме утром надо было явиться. Она не сказала Терезе, ждать той или уходить, и Тереза истолковала это как приказ ждать, поскольку это больше отвечало ее желаниям. Так что она присела на груду кирпича и стала смотреть, как мама раскрывает свой узел, достает оттуда какую-то пеструю тряпицу и повязывает на голову прямо поверх платка, который был на ней всю ту ночь. Тереза так устала, что ей даже в голову не пришло помочь маме. Не зайдя, как положено, в будку урядника и никого ни о чем не спросив, мама стала взбираться по лестнице, словно уже сама знала, какая работа ей поручена. Терезу это удивило, ведь обычно подсобные работницы заняты только внизу на гашении извести, подноске кирпича и прочих простых работах. Поэтому она решила, что мама сегодня выбрала себе работу получше, за которую больше платят, и сонно улыбнулась, глядя ей вслед. Стройка еще не очень продвинулась, стены доросли лишь до первого этажа, но высоченные опоры лесов, правда, еще без деревянных перекрытий, взмывали ввысь, упираясь прямо в голубое небо. Наверху мама ловко обходила каменщиков, что споро клали кирпич к кирпичу и почему-то ее не останавливали, нежной рукой она легонько придерживалась за дощатые поручни, а Тереза внизу сквозь дрему восхищалась этой ее ловкостью и однажды, как ей почудилось, поймала на себе мамин ласковый взгляд. Но тут мама дошла до горки кирпича, возле которой кончались поручни и, видимо, сам проход, но мама этого не заметила, она шла прямо на кирпичи, ловкость, похоже, вдруг ей изменила, она наткнулась на кирпичи, повалила их и, потеряв равновесие, рухнула вниз. Следом полетели кирпичи, а потом, не сразу, а словно помедлив, откуда-то сорвалась тяжеленная доска и грохнулась туда же. Последнее, что Тереза помнит о матери, — это как та, с раскинутыми ногами, лежит на земле в своей старой, еще из Померании, клетчатой юбке, почти целиком накрытая этой громадной неструганой доской, как со всех сторон сбегаются люди, а сверху, с лесов, какой-то мужчина в ярости что-то кричит.